Жестокое эхо войны

И невольно перевел взгляд на главаря. В эту минуту тот решал его дальнейшую судьбу.

* * *

«Они выудили из меня все сведения по трехзначному коду. Больше я им не нужен, – лихорадочно размышлял Сашка по дороге в сарай. – Это значит, что дни мои сочтены – приказ «закопать в саду» может поступить от пожилого главаря в любой момент. Или уже поступил».

До сарая шли привычным порядком: впереди мужик с голым торсом и большой розовой бородавкой под носом. Следом вышагивал Васильков. Замыкал шествие сухонький бандит со смуглым обветренным лицом. Оба сопровождавших были вооружены пистолетами. Руки пленнику они не связывали, видно, поверив в его покорность.

Часового у сарая Сашка не заметил; должно быть, на время допроса тот покидал пост и уходил в дом. Двор пустовал, разве что у раскрытого капота «полуторки» копошился чумазый водитель.

В общем, ситуация была соблазнительная. Если затеять свару не во дворе, а в сарае, и сделать это по-тихому, есть неплохой шанс сорваться отсюда. Добежал от сарая до забора, перемахнул его, нырнул в лес и – поминай как звали. В лесу бывший разведчик чувствовал себя как рыба в воде. Там его и сотня бандитов не найдет.

Когда «бородавочник» отворил скрипучую дверь, план в голове Василькова уже созрел. «Была не была!» – выдохнул майор, шагая в сарайный полумрак.

Первым получил сухонький – тот, что шел позади. Хлесткий удар кулаком наотмашь в челюсть вышел на загляденье. Сухонький сложился пополам и повалился на земляной пол, как мешок.

Полуголый успел оглянуться. Он недоуменно посмотрел на падающего товарища и тут же словил свою порцию. Васильков приголубил его тремя точными ударами в голову и в корпус.

Сознание ликовало – у него получилось! Майор сумел обезвредить двух матерых бандитов без шума и криков. Оба лежали на застланном соломой полу, сарайная дверь оставалась незапертой. Путь к свободе был открыт.

Оставалось забрать оружие. Оно в лесу может пригодиться.

Наклонившись, Сашка потянул за рукоятку револьвер, торчащий за поясом полуголого. И вдруг на его голову что-то упало.

Удар был таким неожиданным и сильным, что майор ничего не успел понять. Свет померк, сознание отключилось.

И он повалился на лежащего «бородавочника»…

Глава четырнадцатая

Котельники – Москва; июль 1945 года

Допив чай, Сорокин крякнул, закурил и начал понемногу приходить в себя. Частое дыхание успокоилось, руки тряслись поменьше, зубы не стучали. Взгляд стал осмысленным, голос окреп.

– Так ты, говоришь, тоже воевал в нашей дивизии? – прикурил он очередную папиросу.

– До середины сорок третьего. Потом тяжелое осколочное ранение, несколько месяцев по госпиталям. На том и закончилась для меня война – комиссовали подчистую, – вздохнул Старцев. – Поэтому о твоей истории я не слыхивал, а Васильков рассказать не успел.

Они так и сидели в подсобке продовольственного магазина, насквозь пропахшей смесью залежавшихся продуктов, хлорки, табачного дыма, перегара и еще бог знает чего. Раиса давно открыла основную дверь, запустила в магазин первых покупательниц. Те поначалу галдели, как на базаре, но заведующая цыкнула на них, и тут же стало тихо.

Вспоминая о своих злоключениях в плену, Сергей Игнатьевич часто курил. Настолько часто, что Егорову пришлось распахнуть створки единственного окна и немного приоткрыть дверь служебного входа.

– Что же произошло дальше, когда тебя забрал Смерш? – спросил Старцев.

Сорокин горько усмехнулся:

– Будто не знаешь, как обходятся с теми, кто побывал в плену! Начали мурыжить по разным палаткам и кабинетам. Сначала на передовой в контрразведке, потом передали в Особый отдел армии. Оттуда в Особый отдел фронта…

Старцев знал, как поступали с бывшими пленными. Знал о существовании целой сети советских фильтрационных лагерей, через которые контрразведка пропускала тех, кого судьба забрасывала в немецкие лагеря. Это было объяснимо, ведь за год или два фашисты могли обработать человека до такой степени и так промыть ему мозги, что тот становился неузнаваемым. Его убеждения менялись полностью, переворачиваясь с ног на голову.

После такой обработки нормальный советский человек вдруг начинал мыслить по-другому и совсем иначе себя вести. Однако в конкретном случае с Сорокиным естество Ивана отказывалось понимать его логику. Майор провел в плену всего двое суток, большую часть из которых просидел в запертом помещении; допрашивали его всего один раз. Неужели и такой малый срок способен перечеркнуть заслуги, поставить на человеке жирный крест?

– Я еще отделался легко, – признался бывший майор. – Два месяца в жерновах, под следствием. Поначалу была надежда, что разберутся, вернут на фронт, в родную дивизию. Где там… Лишили всех наград, звания. Хорошо хоть не били, не морили голодом, как других… Осудили на десять лет без права переписки.

– Но ведь выпустили же! Значит, разобрались? – вмешался Егоров.