Жестокость. История насилия в культуре и судьбах человечества

Консервативный революционер усиливает этот упрек и обращает его против бюргерства par excellence: бюргер пренебрегает жизнью и опасностью как ее составляющей. Таким образом, с виталистской точки зрения бюргерский проект мирного либерализма представляет собой форму культурного подчинения, управления и удовлетворения, и это не совсем неверно, если не принимать общую уничижительную оценку и сохранять непредвзятый взгляд. Камнем преткновения является этическое и культурное значение этого сдерживания, которому посвящена работа Зигмунда Фрейда «Неудобства культуры»[178], вышедшая в свет за два года до появления книги Юнгера. Когда Фрейд фокусируется на сублимации и работе с влечениями к наслаждению и агрессии, то тем самым он, по крайней мере косвенно, дает ответ всем тем, кто хочет извлечь политическую выгоду из недовольства культурой. Эрнст Юнгер, Освальд Шпенглер и Людвиг Клагес – вот лишь некоторые из сторонников консервативной революции.

Проект Юнгера претендует на то, чтобы быть более радикальным, чем романтизм, с одной стороны, и социализм – с другой. В программном сочинении мы находим элементы обоих доктрин-конкурентов, обращенные против них самих. Таким образом, романтизм, без которого вряд ли была бы возможна критика рациональности Эрнста Юнгера, а равно и Юлиуса Эволы или Людвига Клагеса[179], и его призыв к страстности едва ли возможно интерпретировать как бюргерское бегство. Их индивидуализм отвергается, как и связанный с ним либерализм, против которого в основном обращена критика другого корифея антидемократической мысли – Карла Шмитта[180]. В глазах защитника холодной суровости романтик – это женственный слабак, который не может принять решение и совершенно непригоден для политики, проводимой по стандартам войны. Юнгер и Шмитт считают «романтическую иронию» дешевой отговоркой. В частности, в работе Шмитта «Политический романтизм» (1924) говорится:

Романтик избегает действительности, но иронически и с установкой на интригу. Ирония и интрига – это не настроение человека в бегстве, но активность такого человека, который вместо создания новых реальностей разыгрывает одну действительность против другой, чтобы парализовать современную для него, ограничивающую его действительность. Он иронически избегает ограничивающей объективности и остерегается того, чтобы быть твердо к чему-либо привязанным; в иронии заключается условие всех бесконечных возможностей[181].

Для Юнгера «романтическое пространство» – это игра стремлений в плохом смысле слова, так как оно подразумевает бегство от низшего[182]. Это сентиментальное отношение, наложенное на иронию, также объясняет романтическое неприятие технологии. Однако правый ницшеанец видит в этом проявлении воли к утверждению любой ценой волю к власти. В другом месте Юнгер соглашается с сентенцией о том, что волю к истине следует понимать как волю к власти, но при этом он не принимает критический аспект генеалогии Ницше[183].

С базовой виталистской установкой Юнгера, очевидно, связано и то, что он утверждает угрозу, которая иногда надвигается на метафизический субъект и атакует его. Последнее он демонстрирует и в своем программном эссе, которое рассматривается – и в этом еще одно сходство с Маринетти – как опасное и черпающее свою притягательную силу в своей смелости. По Юнгеру, опасное отвечает за потрясающий опыт, включая пограничные переживания войны, оно также связано с новым и незнакомым. Текст использует эту положительную коннотацию опасности для легитимации военной агрессии. Самым опасным и в то же время самым заманчивым приключением для Юнгера, получившего награды за храбрость, стала война. В ходе чтения мы понимаем: «рабочее государство» будущего, опасное и жестокое, создано по образцу героической армии. В своем глубинном измерении оно основано на радикальном экзистенциальном опыте жизни и смерти.