Жиголо

- Ваш мозг и ваша душа будут находится в телах других людей, имеющих свои биографии. Это делается в целях их и вашей безопасности. Предупреждаем: вариант этого будущего смертельно опасен, однако вы сами должны убедиться в потенциальной катастрофе.

"Выслушав" всю эту запредельную ахинею, я глянул на Анечку с немым вопросом: готова ли она совершить путешествие в это самое опасное ближайшее грядущее?

- Да, - промолчала она.

- Да, - повторил я. И, не удержавшись, поинтересовался, какой ожидает нас временной сдвиг вперед?

- Год!

Я пожал плечами: неужели за это время можно натворить таких дел, что проблемой должны заниматься внеземные цивилизации? Ну-ну, это даже любопытно, что нас ожидает 20 июня 20... ... года?

Это была моя последняя осознанная мысль - перед глазами пыхнул солнечный энергетический столп, вбирающий меня всего, как в воронку другого бытия и другого времени...

я иду по улице. Лица людей на этой летней улице - лица приговоренных к насильственной смерти. Я иду по улице - и знаю, что у меня тоже лицо приговоренного к смерти.

Я иду и вижу на перекрестке бронетранспортер, рядом с ним солдаты национальной гвардии. Они в серой форме посредственности. У них вместо глаз - бельма, но, кажется, они меня хорошо видят?

- Эй ты, без номера? - ор офицера. - Руки на голову! Стоять!

Гвардейцы толкают меня на бронь боевой машины. Бронь тепла от солнца, как крыша. (В детстве я любил сидеть на летней крыше, рвать яблоки и смотреть в чистое небо.)

Чужие исполнительные руки обыскивают меня. Но что можно отобрать у человека, если отобрана у него свобода?

- Почему без документов? - крик за спиной. - Может, ты ещё и не стерилизованный? - и удар кованным ботинком в пах.

И я кричу от боли. И просыпаюсь в своей комнате. Я лежу в белых простынях и слушаю тишину. Календарь, на котором изображено военное сыроватое лицо нового порфироносца, утверждает, что сегодня - 20 июня 20... ... года.

Как можно быстро потерять свободу, говорю я себе и вдруг слышу в общем коридоре бой подкованных ботинок. И после - удары в дверь. Но я лежу, обессиленный от страха и сна. Лежу, будто мертвый. Лишь слышу стук сердца, он все громче и громче. И я пугаюсь от мысли, что мои сердечные перебои будут приняты, как призыв к неповиновению.

И все-таки просыпаюсь от страха и настойчивого стука в дверь. Господи, говорю я себе, сделай так, чтобы я не умер от кошмара сна. Хотя, может, такая смерть лучше, чем смерть от обыденного бреда?

Я бреду к двери. В коридоре солнечный столп, как памятник детству. (Я помню себя маленьким на летней эстраде: я играю на охрипшем пианино, а внизу в сияющем свете счастья лица красивых людей...)

Открываю дверь - это Анна, моя любимая и единственная.

- Ну, соня, - чмокает в щеку, проходит сквозь солнечный столп, уходит в кухню. - А я тебе что-то принесла.

- А почему стучала? - спрашиваю и тыкаю в кнопку звонка - тишина. Опять электричество отключили, - вздыхаю. - Обещают счастье от Новой Энергии, а света нет.

- Иди сюда, - кричит любимая из кухни.

Я тороплюсь на призыв, останавливаюсь на пороге - не верю своим глазам:

- Бог мой, Анна? Молоко? Откуда?

Из грелки моя единственная выливает в банку молоко. Его белый цвет напоминает другие времена, когда текли молочные реки, и нам казалось, что так будет вечно.

- По карточкам, что ли?

- Тсс, - смеется, корча рожицу. - Быстренько проведет антиправительственную акцию, - передает мне банку с молоком. - Пей-пей, родной.

- А ты?

- Я уже пила, - в зрачках радужный знак любви.

- Спасибо, любимая, - и пью.

- Вкусно?

- Резиной пахнет, - перевожу дыхание. - Но настоящее. По карточкам, да?

- Дурачок, - улыбается, ладонью трет мой щетинистый подбородок. - У соседки мальчик умер. Годик ему было. Сделали неудачно лоботомию...

- Ааа! - крик отчаяния рвет мое горло; сила отвращения швыряет меня к фаянсовому умывальнику. Он бел, как страх. Меня рвет молоком и страхом. И сквозь мучительные рвотные резиновые судороги, сквозь слезы я вижу: больничный двор, колодец двора и там, на его дне, те, кто не пожелал добровольно выполнять Постановление о Всеобщей Стерилизации № 260300/20. Я вижу человеческие обрубки в бетонированном мешке - вижу сломанные, как игрушки, судьбы в рвотной попытке жить.

Потом успокаиваюсь: времена не выбирают - в них живут. Я обнимаю любимую и единственную и мы падаем на мятые простыни. Страх смерти возбуждает необыкновенно и мне кажется, что мы любим друг друга вечность. Потом лежим в тряпьях простыней и я смотрю на потолок. Он тоже по цвету белый.

- Прости, родной, - теплое дыхание. - Мы все сошли с ума. Мы сами выбрали этот путь. Но мы будем любить, чтобы не происходило.

- Нет.

- Что? Не будешь меня любить?

- Не буду, - и перевел взгляд с потолка на живую ткань любимого лица.

- Почему? - удивление.

- Потому, - отвечаю, - что мне сегодня исполнилось тридцать три года.

- Что?! - отшатнулась. - Нет! - прошептала. - Нет! - сказала. Не-е-ет! - закричала и от ужаса прикусила губу, и её провизорская кровь окропила обманчивую чистоту нашей жизни.