Жил-был один писатель… Воспоминания друзей об Эдуарде Успенском

В то время, когда всё стало расползаться по швам, я остался без работы, без всего. Вдруг мне позвонил Эдик:

– Юра, есть место, там можно сделать студию. Поехали – отвезу.

Приехали, а там развалюха, кошмар! Я говорю:

– Эдик, я не смогу этим заниматься.

Это были первые ростки капитализма. И Эдик тоже был обуян этим. Но в отличие от других у него был огромный запас: талант, чувство юмора и возможность внутренней игры. Он был игрок, азартный человек. «Всё потерять и вновь начать сначала», как сказал Киплинг. Но в результате он… обуржуазился.

Ему нужно было бороться с кем-то. Вот боренья с самим собой – этого ему не хватало в жизни.

Я его как-то спрашиваю:

– Эдик, ты в Финляндии был?

– Да, старик, меня туда пригласили. Дали ключи от квартиры. Всё, ну просто всё работает: лёг – над головой зажёгся свет, нужно выключить – сам выключается, туда, сюда подвинулся – что-то происходит, вдруг сама заработала стиральная машина. Просто космический корабль! И я понял, что… подыхаю! Взял билет «Хельсинки – Москва», сел в поезд, выхожу на границе: «Пиво есть?» Продавщица говорит: «Пива нет». Ах пива нет?! И я почувствовал себя дома и в нужном мне состоянии!

Удивительно, как в нём совещались огромный талант с буквально страсть что-то сломить, буквально за понюшку табаку.

«В нашу гавань заходили корабли…» – это была для нашего поколения центральная песня. Есть такие слова и такие мелодии, которые становятся паролями. Мне страшно нравилась его затея.

При том что Эдик никогда не был «болен симфонизмом», он всё пел: «А это был не мой чемоданчик». Помню, он приехал то ли в Болшево, то ли в Тарусу, вышел на сцену и заставил весь зал петь про этот чемоданчик.

Попал и я в «Гавань». Встретился как-то с Натаном Лернером, он говорит:

– Пошли к Эдику! Я должен спеть ему одесскую песню.

Ну пошли. Лернер спел свою одесскую песню «Два шага налево, два шага направо…» Успенский спрашивает:

– Как вы думаете, эта песня могла бы возникнуть у северных народов?

Тут я говорю из своего угла:

– Нет, не могла бы: лыжи бы помешали.

Эдик расхохотался и объявляет:

– Вот тут сидит Норштейн, известный режиссёр. Кстати, Юра, может, ты нам тоже что-нибудь споёшь?

И я спел «Тихо лаяли собаки». Потом Андрей Хржановский мне сказал, что это написал Шпаликов. Мы-то её знали как дворовую. Оказалось, нет[4].

Он устраивал такие клубные встречи: любой мог выйти и спеть. На один такой вечер он пригласил Никулина. И я попросил Эдика:

– Если ты с Никулиным близко знаком, попроси его: у меня одна студентка делает кино, и нужен голос Никулина, его интонации. Никакого актёрства, студии, ничего не нужно, только голос.

Он говорит:

– Ну пойдём!

Мы пришли в артистическую. Никулин сидит, такое лицо жёлтое, видно, что сердце не справляется.

Эдик говорит:

– Вот Юра хочет попросить: может вы что-то запишете?

– А что там?

Я объяснил.

– Ой, нет-нет! Это нужно попадать в буквы!..

Я говорю:

– Ровно наоборот. По записи будет делаться фильм…

Он было согласился, взял номер телефона. Но ничего не вышло, Никулина вскоре не стало.

Вокруг Эдика сейчас много разговоров. Всё равно со временем утихнет, всё равно главное выходит на поверхность, всё равно главное – его дар, всё равно мы будем говорить о достижениях, которые абсолютно ввели Эдика в мировую литературу.

Возвращаясь к главному для меня – мультипликации. Когда начинаешь вспоминать, осмысливать, то становится ясно: если бы не соединение разных творческих почерков, разных судеб, разных темпераментов, разного понимания, что такое искусство, не соединение интеллекта с одной стороны и простодушия и грандиозного таланта с другой (я имею в виду Успенского) то не произошло бы того, что произошло.

Всемирно известный писатель Эдуард Успенский был когда-то лихой, весёлый и свой в доску, и пусть он именно таким останется в памяти у тех, кто его знал, но при всём восхищении писателем Успенским, я обязан сказать о том, что он учинил с художником Леонидом Ароновичем Шварцманом, нарисовавшим героев повести. Произошло небывалое – подчёркивая свою единственность, Успенский принялся яростно доказывать непричастность Шварцмана к персонажам, заявляя, что он лишь один из тысячи художников, рисовавших Чебурашку, при этом всегда демонстрируя персонаж, сотворённый Лёлей Шварцманом. В сущности, Успенский единолично лишал Шварцмана авторских прав. Причина непорядочности, вероятнее всего, в обожествлённом временем гнусавом голосе рынка. Прожорливая жажда власти и денег ещё и не так способна изуродовать человеческий состав.

Ну, а разговор о границе литературного героя и нарисованного персонажа, надеюсь, будет иметь продолжение в каком-нибудь другом «сюжете для небольшого рассказа».

Александр Семёнов Мои претензии к академической науке

Вот вы всё: «наука», «наука»…

Ну, и что эта ваша «наука»?

Она, к примеру, утверждает, что вечный двигатель в принципе невозможен.