Жил-был раз, жил-был два

Он был прав. Но почему Эскиме унес фотографии? Из-за своего особого пристрастия к смерти? Или захотел собрать собственную маленькую коллекцию? Жандарм тщательно обследовал другие снимки. Конечности, животы, спины, запечатленные на глянцевой бумаге, всегда крупным планом.

– Если, по вашим словам, автор этих фотографий – не ваш отец, то кто?

– Не знаю, я даже не могу сказать, одного ли фотохудожника это работы. Судя по сюжету, тут что-то близкое к трансгрессии[61], то есть к современному искусству. Отец был большим его любителем, заказывал кучу предметов и фотографий, которые видел в музеях или галереях; они в доме повсюду, полученные со всего света.

Поль сделал несколько снимков телефоном. Они снова двинулись в путь и добрались до кабинета. У жандарма было ощущение, что он передвигается по выставке, посвященной истории судебно-медицинской экспертизы, со старыми пожелтевшими черепами, выстроенными на стеллажах, впечатляющим учебным скелетом в прожилках черных линий и цифр, таблицами антропометрических размеров, которыми были завешаны стены: лица преступников тысяча девятисотых годов, которым измеряли расстояние между глазами, длину носа, высоту лба, дабы вычислить их природную склонность к преступлению.

Слева еще от одного книжного шкафа – на этот раз вертикального и вполне доступного – возвышалась старинная машина для пыток: тяжелый деревянный стул, утыканный металлическими остриями, с толстыми ремнями, чтобы удерживать запястья и щиколотки. Он был пыльным, в смазке, но покрытый лаком – словно чтобы приукрасить это жуткое орудие. Поль постарался успокоиться, сказав себе, что оно не использовалось – по крайней мере, в последние годы.

Жан-Люк Траскман у него за спиной, казалось, читал его мысли:

– Этот стул всегда стоял здесь, сколько я себя помню. Еще когда вилла была нормальной, а я маленьким, мне всегда было страшно заходить сюда. Вы видели эти лица преступников? Они относятся к временам Бертильона[62], одного из основателей научной полиции. А вот…

Он указал на шеренгу отвратительных маленьких кукол из джутовой ткани, марли и лейкопластыря, с обвязанными швейными нитками телами и темными провалами глаз, словно ведущих в пропасть; они были испачканы темной органической материей, землей, грязью, мелом…

– Он начал изготавливать их, когда я был ребенком. Его «куклы-трупы», как он их называл. Почему он это делал? Представления не имею, наверно, у него с головой тогда уже были проблемы. Я ненавидел эту комнату. Я был уверен, что по ночам куклы здесь двигаются и перемещают вещи. Разумеется, отец не делал ничего, чтобы меня успокоить, наоборот… Он рассказывает это в одной из своих первых книг, «Песчаные призраки»…

– Вы говорите о нем как о человеке холодном, лишенном чувств.

– А он таким и был. Я бы больше интересовал его мертвый, чем живой… Приведу простой пример: моя мать всегда говорила, что хотела бы быть похороненной на кладбище. Она была верующей католичкой, ходила к мессе каждое воскресенье. Отец ее кремировал, а потом я узнал, что он отправил ее пепел на анализ. Он попытался узнать, существует ли возможность определить, что это пепел человеческого существа. С того дня я его возненавидел.

Что за зловещий субъект был Калеб Траскман! Как можно пренебречь посмертной волей собственной жены, чтобы удовлетворить подобное любопытство?! Поля пробрала дрожь. Это место, где не было ни единой фотографии романиста, ни единой семейной памятной вещи, показалось ему еще более заледенелым. Так каким же человеком был Калеб Траскман?

Кабинет был просторным и внушительным, возможно, отделан ценными породами дерева, тщательно убран. Стопка белой бумаги, ручки на подставке, старинный глобус и светильник с абажуром, сделанным, кажется, из черепахового панциря. Траскман-сын снял часть книг с полки, и за ними показался приоткрытый сейф.

– Вот там и лежала «Последняя рукопись» вместе с письмами…

Поль подошел ближе. Сейф теперь был пуст. Напротив них, на стеллаже, книги по медицине, анатомии, криминалистике, по органической химии, энциклопедии монстров, хроники происшествий, книги о фильмах ужасов. Целая полка была посвящена искусству, живописи, и уже по обложкам было видно, что в очередной раз все альбомы были так или иначе связаны со смертью.

Поль повернулся к собеседнику. Вывел на экран мобильника картину с Жюли и Матильдой.

– Арвель Гаэка, или Анри Хмельник, вам его имя что-то говорит? Бельгийский художник. Он изображал изможденные лица вроде этих…

Траскман покачал головой:

– Сожалею.

Он стоял у круглого окна. Прожектор маяка проблесками высвечивал его черты, но глаза мужчины оставались в тени.

– Зато я могу дать вам то, за чем вы и приехали. То, что грызет меня уже несколько лет. Это больше, намного больше, чем простые фотографии трупов, развешенные по стенам…

62