Жила-была девочка, и звали ее Алёшка

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Чаще всего, вернувшись домой и застав меня в привычном молчаливом бездействии, Марк лишь садился рядом, спрашивая у меня, чего бы я хотела, и немедленно исполнял каждое мое желание, которых было не так уж много. Иногда мне хотелось кофе и свежую булочку, иногда — пройтись с ним по темным улицам (в такие моменты Марк всегда крепко держал меня за руку) а иногда — просто прилечь ему на колени и закрыть глаза, слушая его голос, твердивший, как заклинание:

— Это пройдёт, Алёша. Все то плохое, что ты чувствуешь сейчас, обязательно пройдёт, закончится. Нужно потерпеть немного, до весны, а потом… Мы уедем. Я увезу тебя, куда захочешь, в любую страну, любой город, который покажешь на карте.

— И даже в Антарктиду? — с улыбкой вспоминая нашу неудавшуюся попытку детского побега переспрашивала я.

— Нет, в Антарктиду тебе нельзя, — с готовностью подхватывая мое шутливое настроение, которое нравилось ему гораздо больше, чем глухая отстранённость, мягко возражал Марк. — Там холодно, а тебе сейчас нужно тепло. Больше тепла. Как можно больше, — обхватывая меня руками и прижимая к себе, будто снова пытаясь доказать себе, что я здесь и я в полной его власти, добавлял он. — Хочешь, поедем в Италию? Или на юг Франции. Я ещё не успел показать тебе мир. Да и сам не видел его без тебя. Нам нужно только дождаться весны, и все изменится. Твоя апатия пройдет. Я сделаю все, чтобы она прошла. Слышишь? Я не остановлюсь, пока снова не увижу тебя прежней. Ты веришь в это, Алёша? Отвечай мне! Веришь?

И я согласно кивала головой, хотя ни капли не верила. Серьезность намерений Марка не вызывала во мне сомнений, вот только представить себя путешествующей и наслаждающейся жизнью было выше моих сил. Будто бы я пыталась вообразить нечто настолько фантастическое и невозможное, что на это не хватало даже моего когда-то бурного воображения.

А иногда внутреннее напряжение, засевшее в каждом из нас, прорывалось горьким отчаянием и вспышками злости — когда Марк не выдерживал навалившейся на него тяжелейшей усталости от моего безучастного спокойствия. И тогда он пытался его разрушить.

Эти вечера поначалу ничем не отличались от наших обычных. Марк возвращался домой, открывая двери своим ключом — и громкое лязганье абсолютно всех замков, включая и самый сложный, который было невозможно открыть со стороны квартиры, в очередной раз доказывало, что уровень его доверия, несмотря на мое длительное бездействие, так и не возрос. Он проходил в нашу спальню, и гнетущее молчание, не скрашенное обычными вопросами, которые он хотел, но не мог больше задавать, давило на меня, подобно душному воздуху перед грозой. Это были моменты его слабости, моменты, когда упрямая уверенность в том, что все удастся изменить, давала сбой, и Марком овладевала хаотическая, слепая ярость — на меня, на себя, на нас, преодолевших, казалось бы, все сложности, но оказавшихся в глухом и беспросветном тупике.

Так же молча, не говоря ни слова, он приближался ко мне, долго смотрел в упор, а после в сердцах сбрасывал с прикроватных тумбочек все, что попадалось ему под руку. Он выдёргивал из-под меня простынь с такой силой, что я кубарём слетала с постели, падая на пол с противоположного конца кровати — и тут же чувствовала, как его руки подхватывают меня и тащат куда-то, заставляют шевелиться, действовать, жить, но этого хватало ненадолго.

Однажды он, не дав даже толком одеться, силой вывел меня на улицу, усадил в машину, и мы рванули с места с такой скоростью, что казалось, Марк собирается на полном ходу врезаться в ближайший столб и положить конец всему. Меня не очень пугал такой способ решения наших проблем, наоборот, в глубине души я находила его в чём-то привлекательным — ровно до того момента, пока, резко свернув с дороги, он не съехал на обочину, после чего погасил мотор и, не в силах совладать с собой, ударил по рулю обеими руками.

— Что за чёрт, Алёша… Я ведь почти сделал это. Я действительно хотел это сделать, — устало закрыв глаза, он опустил голову на скрещенные на руле руки. — Я подумал, что совершаю преступление, когда держу тебя дома, вот так, одну, целыми днями… Ты же ничего не делаешь… Ровным счётом ничего! Ты даже ешь только тогда, когда я рядом и заставляю тебя. И я решил… — спустя ещё несколько минут напряженной тишины, прерываемой лишь его тяжелым, хриплым дыханием, он снова поднял голову и уставился на меня лихорадочно блестящими глазами, — что тебе будет лучше в клинике. В хорошей частной клинике, где ты не будешь чувствовать себя одинокой или больной, а просто… уедешь отдохнуть. И вернёшься такой, как раньше. Я на самом деле думал, что это правильно! Я собирался добровольно увезти тебя из нашего дома и отдать кому-то! — его голос сорвался на крик, и я, пытаясь успокоить, лишь крепче обняла Марка, чувствуя, какая сильная дрожь сотрясает его.