Жила-была девочка, и звали ее Алёшка

— Марк. Я прошу тебя. Пусть она больше не приходит. Я не выношу посторонних людей. Они воруют у меня последнее, что осталось — мое одиночество, мне даже одним с ними воздухом дышать тяжело. Я не могу жить, когда за мной следят! Эта женщина целый день смотрела на меня такими притворно добрыми глазами, что мне захотелось ее убить! Или самой разбить голову о стену, только бы не видеть больше эту ее неискреннюю жалость! Она чужая здесь! Что она, вообще, делает в нашем доме? Почему ты допускаешь сюда чужих? Я дала тебе слово, что больше не уйду, но ты хочешь заранее посадить меня в тюрьму, Марк! Ты этого хочешь? Так даже в тюрьме человека не пытают такой тошнотворной заботой и супчиками! — я не заметила, как снова начала кричать и плакать, а Марк, оставив ужин, усадил меня к себе на колени и бережно укачивал, гладя по волосам.

— Все, я понял тебя. Тихо, Алёша, тихо… Никого больше здесь не будет. Не волнуйся, завтра же я рассчитаю эту женщину.

— А ты можешь завтра сам остаться со мной? — аккуратно проводя пальцами по запекшейся царапине на его виске, спросила я. Больше всего на свете мне хотелось, чтобы Марк никуда и никогда больше не выходил, и мы остались бы вдвоём, лёжа на нашей большой кровати, словно в лодке, которая тихо несёт нас по реке навстречу тому самому месту, где никогда не кончается закат, а проблемы и горести не имеют значения.

— Я… хотел бы, Алёша. Но я не могу. Просто не могу. У меня сейчас очень сложные времена на работе. Я не могу резко отстраниться от дела, которое сам же инициировал. Даже на день.

— Я понимаю. Я все понимаю, — я только крепче прижалась к нему. — Тогда просто побыстрее возвращайся. Я буду ждать тебя здесь и ничего больше не буду делать. Честно.

И хотя Марк уже не верил мне — об этом красноречиво свидетельствовали все защелкнутые замки на двери, даже самый сложный односторонний, который можно было закрыть и открыть только со стороны подъезда, — ему было не о чем беспокоиться. Я держала свое слово. В этом он смог убедиться, вернувшись вечером и найдя меня в постели в той же самой позе, в которой оставил утром.

— Ты уже легла? — обеспокоено спросил он, присаживаясь на край кровати. — Ты плохо себя чувствуешь?

— Нет, — улыбаясь в темноту от звуков его голоса ответила я. — Все в порядке. Я просто немного устала.

— Устала? Что ты делала весь день?

— Ждала тебя.

Озадаченную паузу, последовавшую следом, прервал лишь тяжёлый вздох Марка. Кажется, он начинал понимать, что мое полное спокойствие нравится ему еще меньше, чем попытки бунтовать и сопротивляться.

— Ты устала от того, что ждала меня? — задал он следующий вопрос, вернувшись из кухни, где остались нетронутыми все продукты и блюда, приготовленные для меня на день.

— Тебя не было очень долго. Вот я и устала, — приподнявшись от подушки, я придвинулась к нему и, обняв за плечи, прижалась к его спине. — Не сердись на меня. Я же здесь. Я никуда не ушла, Марк.

От того, как резко он вздрогнул, я поняла, что мое утешение прозвучало как прицельный и болезненный удар, и поэтому постаралась больше не говорить. Все равно от слов получалось только хуже.

Я молчала ещё несколько дней, в течение которых Марк, к моему удивлению и радости, остался дома, и только потом поняла, что это были выходные, которые он провёл, как и обещал, со мной. Все это время я почти не выпускала его руку — прикасаясь к нему, я чувствовала себя живой, радуясь ощущению тепла, согревавшему меня в его присутствии. Марк как будто делился со мной силой и энергией, которых во мне почти не осталось. И тем более пронзительной болью отзывалась иссушающая пустота, заползавшая в мой мир, сузившийся до размеров нашей квартиры, когда Марк покидал её.

Я видела, что происходящее со мной не даёт ему покоя, пугает его, но что именно стоит делать, он не знал — и чувство гнетущей неопределённости сводило его с ума. Любая неясная и запутанная ситуация ослабляла его, выбивала твёрдую почву из-под ног, лишала уверенности и возможности контролировать происходящее. А чувство потерянного контроля и собственной беспомощности Марк ненавидел. Это вызывало в нем одну лишь агрессию, вследствие которой он совершал новые и новые необдуманные поступки, каждый раз ошибаясь все сильнее.

Вот и сейчас он понимал, что запутался, что даже всего его желания и воли не хватит, чтобы выровнять ситуацию, что происходящее со мной не вписывается в рамки здравого смысла, и неплохо было бы обратиться за помощью к врачам. И, в то же время, он продолжал упрямо охранять суверенность нашей замкнутой системы, веря в то, что посторонние только помешают, сделают хуже, и я всячески поддерживала его в этом. Меньше всего на свете мне хотелось внедрения в наш странный и больной мир кого-нибудь третьего. Никому не было места здесь, кроме нас двоих, собственноручно создавших эту изломанную реальность, к которой оба питали болезненную и страстную привязанность.