Жила-была одна семья

— Семка… — От внезапного осознания того, что она нечаянно натворила, Ира прижала ладонь ко рту. Она была настолько свободна от любых размышлений на тему национальности человека, а тем более близкого человека, что даже не задумалась о том, каким образом он мог истолковать ее слова. Она имела в виду только то, что если человек считает себя настолько умным и всезнающим, то уж родным языком обязан владеть в совершенстве. А уж если тебя не слушается даже тот язык, что находится во рту, так и нечего нос задирать. Другого подтекста, иного смысла ее жаркий выпад не имел. Да и не мог иметь. Дети, рожденные и воспитанные в семьях, смешанных по национальному признаку, никогда не делят людей на русских, евреев, татар или чеченцев. Ирин папа, грузин, обращаясь к маме, часто с улыбкой говорил о том, что им — русским — все нипочем. Русским — живущим в России. Русским — считающим эту страну своей родиной. Русским — говорящим на этом языке. Русским — уплетающим галушки, сало и чахохбили. Русским — с одинаковым удовольствием отдыхающим в Крыму и в Тбилиси. Русским — носящим фамилию Чаидзе, любовно называющим Кикабидзе Бубой и болеющим за московский «Спартак». Эта кажущаяся легкость в отношении к собственному происхождению, к своим истинным корням на самом деле воспитала во всех трех детях семьи Чаидзе уважительное отношение к любой национальности. Такие слова, как «хохол» или «хачик», в их доме никогда не произносились. Дети на всю жизнь усвоили, что если кто-то поступил нечестно, некрасиво, непорядочно, то произошло это из-за того, что этот человек — лгун, подлец и предатель, а не потому, что он азербайджанец, чеченец, китаец или араб. Если гражданин любит выпить, он — алкоголик, а не страдающий от болезни русского народа, если носит пейсы и жадничает — скуповатый иудей, а не обычный еврей, если подметает улицу — дворник, а не таджик. Людей Ира привыкла делить на хороших и плохих, а не на белых и черных. Именно поэтому она так долго не могла понять причину внезапного гнева Самата. Но когда наконец осознала, устыдилась собственной узколобости, недальновидности. Вот ведь дура: сначала скажет, потом подумает. Недаром математика никогда не была ее коньком. Там для решения задачи необходимо обдумывать условие, искать, с чего начать и чем закончить. Ирины последовательности в юности часто были спонтанны и алогичны. Она не любила ждать, хотела получать необходимое как можно быстрее и наикратчайшим путем. Подводных камней и обходных дорог не искала, а потому иногда и проваливалась в ямы, и спотыкалась на ухабах, подобных этой нелепой ссоре. Но сильно не расстраивалась. Разве можно в этой жизни не ошибаться? Главное — это не отсутствие ошибок в твоей биографии, а присутствие в ней умения ошибки исправлять. И в этом ей не было равных. С такой же поспешностью, с которой она ошибалась, она бралась за сглаживание углов и налаживание испорченных отношений. Не в ее правилах было ждать, что все как-нибудь само собой рассосется, утрясется, уляжется. Тем более в ситуации с Саматом рассосаться могли их едва завязавшиеся отношения, над началом которых ей пришлось изрядно потрудиться. Теперь ей было жалко всех и вся: жалко потерянного времени, жалко утраченных иллюзий и неоправданных надежд, жалко себя (уж очень неприятно думать о том, какое мнение теперь сложилось о ней у Самата) и, конечно же, жалко самого Самата, у которого надо было незамедлительно попросить прощения. Она и не стала откладывать. Зачем мерить мучительные круги вокруг телефона, тщательно обдумывая и взвешивая каждое слово? К чему ждать наступления завтрашнего дня и караулить его в институте, когда там целая куча любопытных глаз, ушей и носов?

Куртка на плечах, сумка под мышкой, громкое «Я ушла», хлопок двери, трехминутная пробежка, полчаса колотящегося на весь вагон метро сердца, снова бег, и рука на кнопке звонка.

Дверь отворилась.

— Здравствуйте!