Жили два друга

...Демин поставил точку и от слова до слова медленно и долго читал все написанное. Прочел и вздохнул. Фразы показались ему сухими твердыми палками, сквозь которые, как сквозь голый обгорелый бурелом, приходилось пробираться к опушке, освещенной солнцем. Он подумал, как бы легко и просто написал такую главу Леня Пчелинцев. Подумал и горько вздохнул.

- Нет, никогда я не стану настоящим писателем.

А впрочем, в этом ли дело. Я дал слово фронтовому другу закончить им начатое. А это уже как клятва, - назад поворота нет!

* * *

Ночью он разбудил Зарему. Белая в отсветах луны, она удивленно раскрыла глаза, узнав Демина, счастливо улыбнулась.

- Ой, Коля, зачем ты, я так разоспалась, - укоризненно сказала она и ладонью протерла заспанное лицо.

У Демина сухо блестелн глаза.

- Мне Ленька приснился. Вот сейчас. Только что.

- Ну и что же? - флегматично отозвалась Зарема. - Мне он тоже часто снится.

Демин сильно сжал её руку, прерывающимся голосом заговорил, волнуясь и сбиваясь:

- Послушай, Зарема, Леня Пчелинцев был редкостпым парнем. Чистым, доверчивым, мужественным. Словом, что хочешь. И меня всегда удивляет, почему ты полюбила не его, а меня. Неужели ты не замечала, как он к тебе относился? Ведь все эти декламации, песенки, забавные истории, какие он рассказывал на самолетной стоянке, - все это было адресовано тебе, и одной лишь тебе!

- Почему не замечала? Все замечала, - сонно ответила Зарема.

Демин сильнее сжал её руку, так что она даже вскрикнула:

- Уй, что делаешь! Синяк оставишь. "Папаша" Заморин заметит и будет думать, что ты у меня как Отелло. Он все как сквозь землю видит, наш "папаша" Заморин.

Демин послушно разжал свои пальцы. Зарема поднесла белую руку к глазам, удовлетворенно заметила:

- Нет, кажется, синяков не будет,

- Значит, ты все знала? - продолжал допытываться Демин.

- Натурально, - подтвердила она.

Демин задумался, наклонил голову, спросил не сразу, трудно отрывая слово от слова:

- Почему же ты не смогла полюбить Леню Пчелинцева? - Он думал, что Зарема растеряется от этого неожиданного вопроса, задумается или промолчит совсем Но она поступила по-иному. Ее белая рука протянулась к Демину, взлохматила ему волосы.

- Потому что любила все время одного тебя дурачок, - ответила она кратко, и ему стало легко от этой простои неопровержимой логики.

- А за что?

- Наверное, за то, что ты такой.

- Но он же был лучше меня, - упрямо возразил Демин. - Умнее, светлее душой, добрее.

- Не знаю - тихо прошептала Зарема и закрыла глаза. - Я любила одного тебя и задолго до прихода в наш экипаж бедного Лени Пчелинцева. Только ты ничего не замечал. Никогда не замечал, глупый мальчишка

Глава

третья

Вал наступления катился на запад, стремительный и неумолимый, как салю возмездие. Кто видел своими глазами фронтовые дороги сорок пятого победного года, тот навсегда сохранит в своей памяти величественный энтузиазм наступления. И главное было вовсе не в том, что шли по этим дорогам, высекая гусеницами искры из твердого серого асфальта, новенькие мощнейшие танки и самоходки. И не в том, что зеленые остроносые ЯКи и широколобые "Лавочкины" стаями гонялись теперь за четверкой или шестеркой "фокке-вульфов" или "мессершмиттов", управляемых вконец растерявшимися фашистскими летчиками. И не в том, что в руках у пехотинцев были теперь в огромном количестве пулеметы и автоматы, а залпы "катюш" стали ещё более грозными.

Главное было в том, что над всем этим: над широкими разбегами автострад, полями, подсыхающими после растаявшего снега, аэродромами, густо забитыми авиаполками, - гордо реял дух нашей Победы! Острая стрела деревянного указателя на перекрестках дорог коротко извещала: до Берлина 91 километр. До переправы - десять. Безусый мальчишка-шофер, высунувшись из окошка "студебеккера", заваленного горой снарядных ящиков, с явным восторгом разглядывал толстушку регулировщицу, картинно взмахивавшую флажком, и, скаля зубы, ерничал:

- Слышь, Маня, а Маня? До Берлина девяносто, а до Рязани-то сколько теперь будя?

- Какая тебе Маня, - весело одергивала его регулировщица, - ты, наверное, пскопской. Вот и считай километры до своей деревни. А я тебе не Маня и не Матрена. И Рязань тут ни при чем Москвичка я, понял?

- А Рязань что? Хуже, что ль? - не унимался водитель. - Все равно в Берлин войдем вместе, что москвичи, что рязанцы, что псковичи.

- Смотри, какой прыткий, - смеялась толстушка, - такою, как ты, могут в Берлин и не пустить.

- Почему ж то?

- Машина у тебя больно уж грязна, сердешный. Буду стоять у Бранденбургских ворот, ни за что на такой машине не пущу. В Берлин победители должны входить чистенькими, аккуратными, в свежих подворотничках.

На то они и победители.