Жили люди как всегда. Записки Феди Булкина

Но, устав от потрясения, вошел в какую-то совсем темную комнату, в ней был пол, он лег, свернулся калачиком, так уснул. И проснулся на день второй, в замечательном, чем-то детски радостном настроении. От предчувствия – замечательно будет, радостно, очень радостно будет все. И оно, предчувствие, оправдалось.

В день второй было все как на первой неделе отпуска где-то на море.

Море, солнце, разноцветные рыбы в синих волнах, белый-белый мягкий песок. И не жарко, не холодно. Тут какой-то баланс у погоды создан, преднамеренно, видимо, найден был для удобства мертвого человека.

Вода горячая и холодная, номер отличался удобствами и балконом, конечно же, с видом на бесконечное море. Фрукты, ягоды, рыбы копченые, пиво, раки, чурчхела и пахлава… Шведский стол с утра накрыт был для него одного… Сыры… Он при жизни однажды был с женой в Турции… Мармарис город был! Вот и вспомнил…

Только был он там, в этом раю, один, нет, павлины, конечно же, и фламинго, канарейки, попугаи, сирины и сирены, тигры, львы и чайки, питоны, собаки, волки, шакалы, койоты, коты, все животные, насекомые нашего Господа были в этом раю, каждой твари по паре, и каждая к каждой беззлобная, размягченная, и не ели там муравьев муравьеды.

Ну а вечером опять много звезд… Ах, как было много звезд в рае этом! Пахло лаврами, пахло циннией, но прозрачно как-то все и невзрачно…

Стало скучно Михаил Петровичу, он не помнил, в который день. Стало скучно. И чего-то в этом раю… (Мы говорили, в каждом раю человеку смертному чего-то, да не хватает.)

Так, однажды вышел он в шесть часов, пошел к морю. Занимался, или лучше «брезжил»? – ладно, брезжил рассвет, ни бутылки на этом необитаемом человечеством берегу, ни осколочка изумрудного – ничего! Никого! ни чека. Ничего! понимаете его? Ничего! Никого! Это Крузо Робинзон знал, что там, где-то, пусть далеко, в этом море есть корабли, так сказать, пираты, спасательные шлюпки, ковчеги, материки, города, населенные пункты. Ну а здесь, у него в раю, – ни следа, ни намека нет, так сказать, на Пятницу, понедельник, вторник, и черта на асфальте белая, его от прежнего отделившая, здесь у моря с небом смыкается, бесконечная. Чайки ходят по берегу, белые, толстые, только чайки эти, павлины эти, тигры, львы, бегемоты беззлобные, крокодилы в лиманах – и все они по парам, а у него – ничего, никого…

И была, оказалось, самым страшным грехом его грешная память.

На восьмой райский день перестал с аппетитом есть он плоды райские, удивляться им, пить нектары и вина, подумал так из рая этого – голоданием умереть. Объявил голодовку. Много дней, а может быть, век голодал, он засовывал руку в пасть удивленному льву, наступал на гадюк, он давил себе прямо в рот яд из кобры.

Ничего! Ничего… никого… Да убейте же, сволочи, отпустите же человека?!

Стали звери его не то чтобы сторониться, но как-то мимо, сквозь его проходить, и заметил он, что все эти звери едят-таки… да, едят! Едят-таки эти звери друг друга, но безболезненно, как-то, что ли… как облака, становились здесь звери друг другом.

На девятый день, или через тысячи лет, пошел наш Михаил Петрович искать из рая выход, калитку, кто ее, проклятую, охраняет, но никто не охранял, и не было и ворот у этого рая. Только море, звери лохматые, гладкие, маленькие, огромные, насекомые, белый песок, и море, как уже сказали мы – море с небом.

И тогда он поплыл, плыл и плыл, отдаляя с каждым гребком берег видимый и ненавидимый. Разделяя их, раздоляя.

Плыл сперва взбешенный из рая этого, бил по волнам, а они – всего только рябь, текущая, безмятежная. Уставал, лежал на спине (это папа его так учил), а потом опять плыл и плыл, к горизонту черты разделительной, что казалась ему спасением от бездонной вечности пустоты.

Сосед сказал, померла. Я не верю.

Ф.М. Булкин

Ввечеру

И по осени, дымной просинью, по ковру сгоревшему, но домой.

Ф.М. Булкин

Ввечеру после застолья печального расходились усталые, крепко выпивши, гости. Старички, молодежь. Сам покойник, Константин Никанорович Любушкин, провожал. Раскрасневшийся, пьяненький, как всегда, довольный прошедшим ужином, речами произнесенными, стоял, улыбаясь приветливо, собравшимся, упершись привычно об угол шкафа прихожего. Сын его подавал пальто.

– Вы держитесь, Константин Никанорович…

– Ничего-ничего. Я держусь.

– Ну, ты, Костя крепись, крепись… все там будем.

– Ничего, – кивал. – Я креплюсь.

– Горе, Костя… горе такое, господи… все не верится.

– Да уж тут уж что? Верь не верь. Осторожней на улице. Скользко.

– И не говори, погодочка непролазная.

– Ничего, весна скоро.

– Ну, прощай.

– Прощай.

«Увидимся…» – говорил.

Разошлись.

После праздника тихо становится в комнатах, часы громче тикают, по-пустому, и шаги хозяйские слышнее. Все своим чередом, от застолья шумного до усталого звяканья хрусталя. Кран на кухне то льет, то капает. Клонит в сон.