Дни такие тихие, теплые, ясные, липой пахнет. Эти все букашки, кузнечики, ромашки, лютики, васильки… Березки, господние струночки, держат вышние купола. Там, по глади полуденной, звери неведомые из одних в других обращаются, храмы горные нерукотворные, водопады, озера бездонные, ветряные течения, пики снежные, плавучие острова…
То Луна, царица сияния звездного, полнотелая, белого атласа, в нашем садике яблони, проливные, грибные дождики, грозы. Семицветный мост над лугом из туманов парных встает в величии радужном. Солнце мир крестит на закат. А как пахнет на заре вся в росиночках, капельках бриллиантовых травка бедная, малая кашка. От одной травиночки плакать хочется, целовать ее хочется, вот-те ей…
Речка движется и не движется, воздух – кажется, рукой зачерпнуть, пить и пить, не напиться, не нажиться этим всем, Господи, не расстаться. Как подумаешь, что помрешь…
А что будет зима, не хочется. Если б знал ты только, как же не хочется. А у нас она слякотна… А долга́! не поверишь, что до первого одуванчика доживешь. А дожил – не знаешь, как и сказать…
Лета бы, да лета, да лета бы, от весны чтобы только лета бы, но не чтобы очень уж жаркого, а такого, знаешь, чтоб хорошо. А когда хорошо человеку, знаешь ты, Господи? Никогда.
Но малюсенько-то бывает. Отчего-то снисходит вдруг этакое, возвышнее, озаренное, и как будто насквозь тебя это все. Шмель летит, а ты думаешь: «шмель», ничего другого не думаешь, а как будто в слове этом, в жужжании, растворился. Ведь какое слово хорошее этот шмель. Да и каждая здесь малявочка пучеглазая, блошечка деловита. Тужится, пыжится, ползает – жизнь свою малую оправдать. Даже совестно, даже стыдно как-то, кажется, перед ней…
Жизнь ее серьезная, вся в трудах. Труды вольные, зим во благо, ни одна Твоя пташечка не споет Тебе обвинительно: «Господи, зачем я жива?» Только «Слава Богу, жива!» – поет эта птичка. А ведь ей не меньше забот дано ежеутренних о пропитании, беспокоится она из-за птенчиков, беспокоен каждый, жив своим животом животное кот, беспокоится из-за зернышка мышка, дал ты мышку эту коту на обед, кота дал собаке, всех ты, Господи, накормил… друг другом.
Одному человеку только вольно стол накрыл – выбирай! Целым пастбищем пир устелен. Хочешь кур, хочешь леща, солонины ли, осетрины. Хлеб не трех – всех сортов, седьмой день закончится – снова первый. Ты поставь же, Господи, птичку, благодарную хлебной корочке, перед выбором самобранки! Так помрет от разрыва сердца бедная птаха.
Что посеешь, то и пожнешь. Думал Ты как лучше, вольно застелил от щедрот Твоих эту землю, всякий плод хорош, и всяк на свой лад. Предоставил выбор – получил недовольного, всегда несчастного человека.
Он же только выловит карася, а уже оглянется: что не щука? Щей во вдоволь поест, и такая жалость в сердце терзанием безвозвратным встает, что уха после щей не теснится в брюхо. Дал ты завтра ему, чтоб не сожалел о вчера. Может, зря Ты, Господи, это сделал?
И опять же надежда, Тобою данная, что за гробовою чертой шведский стол – не чета здешней кухне, портит вкус нам хлебов насущных. Здешний день торопим в ожидании бесконечности.
Может, зря дал Ты нам такую надежду?
Уповает ли на загробную жизнь муравей, или в этой – все стремление его быть и продолжиться? Знает каждая тварь насекомая малым разумом: на тот свет зерна не протащишь. Лишь одна чемоданы копит, на них сидит…
Может, зря Ты создал, Господи, человека?
Ф.М. Булкин
