Жили люди как всегда. Записки Феди Булкина

Заглянешь, бывает, в родное учреждение – как, мол, тут без нас? Ничего. Сидят, сидят, слава богу, за столами, как прежде Федор Михайлович, пишут, пишут… Неужели не удивительно? Удивительно… удивительно! И, невольно смиряясь, подумаешь: вот она, жизнь-то вечная! Этот самый перпетуум мобиле, тайна всякого движения постоянного, ощущение дежавю. И ведь как так мудро устроено, что в других находит свое продолжение человек…

Часы тукают, мухи жужжат по-прежнему, бумаги шуршат, точно листья под ногами осенние, как идешь по алее с женщиной, а у ней так, знаете… каблучки… Росту чтоб она невеликого, сложения воздушного, светлые чтоб у ней были волосы, а глаза чтобы синие или зеленые, как у моря на фотографиях туристических, остров Капри. Где мы не были, мы не будем, но любому сквозняк дверной, с любопытством проспект листающий, подскажет вообразительно, какая же невозможная есть где-то там красота…

И еще когда в мае месяце, глядя в свежесть влажную тополей, электричество зажигается в груди неизвестностью, эдак, знаете… может, все еще будет?

А бывало, соберемся все мы в своем помещении; сумерки зимние, вьюга воет за окнами, фонари в своих вихрях рисуют дорожку снежную к проходной, а на ней силуэт женский призрачный, а мы все сидим-сидим, пишем-пишем… и вздыхает под вешалкой живой еще наш Федор Михайлович, что невольно опять подумаешь, эдак, знаете… может, все еще будет…

Только вдруг колпачок уронит от ручки кто-нибудь, он покатится, остановится. Не бывает в жизни, товарищи, постоянной наклонной плоскости. А иначе беспредельно катился бы вниз колпачок.

Или вот достанет вдруг Федор Михайлович фотографию актрисы своей. Знаменитая это женщина. «Анна С.». И глядит на нее задумчиво, а мы сгрудимся все над ним и начнем допрашивать, ну а он в ответ пыхтеньем своим усугубит только нашу неведомость… «Было ли? Или не было? Или было?» Да и вдруг захохочет кто-нибудь, мол, да не было ничего! Врет, товарищи! Врет он все! И смущенный, сбитый с толку расспросами, начинает багроветь наш бедный Федор Михайлович, и то спрячет, то вынет из карманов растерянно руки свои, оттирая платком со лба складки. И сморкается трубно Федор Михайлович за сейфовым ящиком, и короткая тучная фигура его пририсовывается невидимо к облику через эти сморкания, и немного в боку покалывает, а потом все чаще и чаще… Иной раз так кольнет, так кольнет! А войдет с перекура Федор Михайлович, дверью хлопнет, об ладонь ладонью потрет да и скажет потягиваясь: «Начнем!» – и все эдак, знаете? – начинают…

И все это как-то издали, как во сне, и к начальному пункту мысль, как муха, жужжанием в потолок упирается. Эдак, знаете… может, все еще будет?

А там кто-то закричит через стенку, требуя от начальства расчет, но на крики не отвечает никто, и крик тонет эхом спящими коридорами… Закемаришь, что и скользнет, бывает, бумага на пол, вихрем снежным закружится, превратясь во сне в белый парус… А там проглянет на палубе женщина, над волнами небесной сини летящая, и оглянется на вас… И вы… и опять кольнет эдак в бок мысль та самая… эдак, знаете? – может, будет?

За весною лето, осень, зима, то ты к проходной из автобуса, то к автобусу из проходной. Но и тут, идя тенью своей, вдруг спохватишься и оглянешься… эдак, знаете? – может… все еще… а?

И лежит бетонной стеной огражденная территория закрытого секретного учреждения нашего, утопает новыми веснами в густом вишневом цвету, и сидят за столами старыми новые Федоры Михайловичи, что заглянешь, бывает, в отдел свой – невидимый, сквозняком в дверь чуть приоткрытую, полистаешь ветерка дуновением проспект туристический, разглядишь остров Капри, синь морскую, парус и женщину, и опять, хоть и нет тебя уж, а подумаешь… эдак, знаете…

Может, будешь?

Записка о том, что хватит