Жили люди как всегда. Записки Феди Булкина

Теория не исключает существование частиц, не взаимодействующих с обычными частицами, и их движение в пространстве со сверхсветовой скоростью. Ибо если есть скорость улитки, самолета, ракеты и света, то есть и скорость, превышающая их.

Потерявший в автомобильной аварии жену, и сына, и дочь, не верующий ни в бога, ни в черта Антон Петрович Хвостиков плакал, прочтя вышеизложенное. «Тахион… так и знал… Так и знал, я знал, знал… – повторял он. – Слава богу… телепортация… Маша… Саша! Сереженька… Ведь это выход… Ведь спасение… Ведь это и значит…»

Но о чем догадался Хвостиков в связи с им прочитанным, оставим догадываться читателю, ибо ведь и он тоже это прочел.

ЦУГЦВАНГ

Цугцванг – положение в шахматах, при котором любой следующий ход игрока ведет к ухудшению его позиции.

И дана была осень, чтоб ждать весны, и зима, чтобы – лета. И зарплата дана была, чтоб, потратив ее, ждать следующей, да и юность прошедшая питаема надеждою повториться… И дана была смерть, чтобы ждать – пусть не воскресения, но рождения нового, а оно-то и есть самой жизнью данное продолжение, бессмертие, вот тут видимо что…

Где сплошная тьма без светлого лучика, где беспросветная ночь без вешнего утречка? Чем ноябрь хорош – что кончится, а апрель чем хорош – что придет.

Но Вадим Петрович Загробушкин жил средь нас всех иными надеждами, упованьями и иными от нас мотивами над конечным с несбыточным торжествовал. «Завтра все наладится, успокоится, перемелется… скоро праздники, выходные…» – говорим себе мы, чтобы как-нибудь протерпеть, пережить неустроенный день сегодняшний. «Дальше – хуже!» – вот в чем, от нас в отличие, нашел себе утешение этот странный самый из нас человек; то есть «цугцванг, цугцванг, и точка». И надежда на эту прогрессию всегда оправдывала себя: дальше было хуже, хуже и хуже, ибо невозможно лучше стать только что испеченному хлебу. Но, однако, был в этом найденном Вадимом Петровичем, сомнительном на первый взгляд утешении и один позитивный аспект. Ибо если завтра хуже, то, значит, сегодня лучше. А поскольку сегодня законом времени наступает ежедневно, сколько отпущено, то Вадим Петрович, несмотря на отрицательную прогрессию своего утешения, просыпался в единственном для жизни пригодном времени с чувством полного оправданья своих надежд.

АТОМ

Атом происходит от atomos – «неделимый».

Серафим Петрович задумчиво провел тряпкой по подзеркальнику и попшикал средством «Гренада». На кухне капусту рубила жена, сквозь стук топора телевизор рассуждал про молекулы и бактерии, атомы, ДНК, извергал гипотезы, предположения…

Ясно, что Его нет. Но однако же была в жизни Серафима Петровича какая-то беспощадная сила, придававшая всему, что происходило с ним, характер какой-то унизительной суматошной беспомощности, малости, мельтешни, ощущенье пылинки бессмысленной и песчинки. Все, к чему стремился он, для чего создавал, копил, приближало его не к торжеству справедливости, но к… развязке.

– Ты протер? – перестав стучать, спросила Серафима Петровича из кухни жена.

– Нет еще, ты же видишь, я протираю.

Утверждение сомнительно, ибо жена спросила из кухни его и видеть, конечно же, не могла…

Как одновременно не видела и его самого, он не видел ее, но она была. Они были.

В детстве, мальчиком маленьким, к чудесам хорошим доверчивый, верил Серафим Петрович в Деда Мороза, то есть, собственно, в Бога доброго, такого же бородатого, как на храмовых росписях, и с подарками. Этот Бог любил послушных детей, что читают стихи. Серафим Петрович однажды даже писал открытку ему, и они опустили открытку с бабушкой в ящик. Правда, адрес бабушка вписала на открытке сама, говорила, в Лапландию, – обманула… Серафим же Петрович только написал в той открытке, чего он хочет. Он написал: «Луноход для Фимы».

Дед Мороз исполнил пожелание Серафима Петровича, подарил ему луноход, но по смерти бабушки он нашел открытку ту в нижнем ящике бабушкиного стола; впрочем, он к тому времени и без этой открытки знал: его нету.

– Ты протер? – опять спросила невидимая жена.

– Протираю.

Или есть, потому что, если падает пыль, должна быть сила, что принуждает ее к падению…

Серафим Петрович пшикнул «Гренадой».

Неисповедимы были пути Его, необъяснимы. Впрочем, так же точно неисповедимы были пути самого Серафима Петровича, потому что мог он пойти куда-нибудь, а мог не пойти, мог случайно наступить на жука, а мог и не наступить… Но если все-таки есть Он, при таком положении жизнь под сенью Его была бы нешуточным делом человеческого прощения и терпения. Мировая скорбь еще больше искажала очертания Творца, искажали их катаклизмы и эпидемии. Но особенно войны, братоубийство, убийства, дефолт искажали… Искажало все то, что он допускает. Ибо «раз даже волос…».

Словом, верить можно, но, однако же, доверять?..

Он невидим, потому что слишком велик, – так мозаика не видна в приближении, лишь издали слагается в целость. Он невидим, одновременно видимы следы Его, отпечатки стоп и рук на земной коре… и творения. Он огромен или же… мал? Потому что малое тоже невидимо…

– Ты протер?