Жирандоль

– Сеня, эти недели – самые звездные в моей жизни. Поверь, у меня были и любовники, и мужья, и революции. Но сейчас я поняла, что единственная настоящая любовь – это музыка. И я ее бездарно профукала в погоне за мифическим равенством и лживой свободой.

– Тс-с-с, – предостерегающе шикнул Арсений, но никто не обратил внимания на дерзкие слова. Соседи любили только ее песни, не спичи.

– Я бы мечтала не расставаться с тобой до конца своих дней, учиться, слушать про аккорды и сольфеджио.

– Так я же вроде должен на тебе жениться! – Он довольно потер руки, а она почему-то покраснела.

В Екатеринбурге приятное путешествие закончилось. Ссыльных вывалили на перрон, а поезд забрали для важных надобностей. Арсений, Ольга, семья инженера и вечно голодные дети кондитера с верхних полок уцепились друг другу в локти, в чудом уцелевшие хлястики пальто и ремни, чтобы их не растолкали, не развалили в разные концы товарного перрона. Скрипку на этот раз примотали к чемодану и укутали сверху останками шляпной коробки. Рисковать с поддельным младенцем вторично не стоило. Один раз в тотальном бардаке удалось прошмыгнуть и достаточно.

Сумрачный усач Савельич, приставленный к выпотрошенным из их вагона, начал перекличку. От голода никто не умер, все знали, что съестное следовало брать с собой, не надеясь на власти. Четыре человека выбыли по болезни, их ссадили по пути вполне легально и законопослушно. Хорошо. Совсем не так, как доносило тревожное сарафанное радио.

– Дальше пешком? Здесь и будет наша ссылка? – поинтересовался наивный инженер.

Белозерова рассмеялась. Эх, если бы Екатеринбург был конечным пунктом ссылки!

– Сегодня ночуем здесь. Сейчас пойдем на запасный путь. А завтра нам подадут состав до Акмолинска.

– Акмолинск – это где?

– Это Киргизия?

– Это Чечня?

– Это Таджикистан?

– Нет, – обрубил непросвещенных Савельич, – Акмолинск – то Казахстан.

– Это там, где Караганда? – шепотом спросил кондитер, а его жена при этих словах снова захлюпала носом.

– Да, это поблизости. – Усач повел их через полотно, перешагивая через рельсины длинными ногами в застиранных галифе.

Женщины засеменили, сгибаясь под тяжестью баулов, мужики взвалили свой скарб на плечи, а некоторые сначала посадили верхом детей, а потом уже стали обвешиваться багажом.

– Хорошо, что нам вещи дали взять, – пыхтела Ольга, задирая юбку и спотыкаясь на каждом шагу: высокие модные каблуки не предназначались для шествования по шпалам.

– Еще бы нехорошо. – Арсений поддержал ее за локоток. – Да я бы все равно без скрипки не уехал.

Вагон, выделенный широким жестом под ночлежку, оказался скотным: ни полок, ни сидений.

– Ничего, вам же только ночку перебдеть. – Савельич задвинул ворота, лязгнул замком.

– А покушать? – донесся неуверенный детский писк.

– Покушать тебе мамка припасла. – В угол полетел смачный харчок. В вагоне, кроме ленинградских, оказались и пришлые, то ли из-под Самары, то ли из Таганрога. Им не так повезло с вагоном, поэтому и злости поднакопилось.

– Я хочу пи-пи, – снова заскулил чей-то малыш.

– Э-э-э, да я посмотрю, вы в санаторию собрались. – Новые персонажи, не стесняясь, обсмеивали везунчиков. – Здесь и пи-пи, и баю-баю – все в одной корзине. Вона, есть сено поспать, и радуйся. А не хошь, я себе заберу, помягче будет.

Он оказался прав. Никаких удобств к ночлегу не полагалось, равно как и ужина. Прихваченные из дома припасы ленинградцы уже подъели за три недели пути и простоя. Теперь начиналось лихо.

Завтра никакого состава не подали, и послезавтра тоже. На третий день, правда, выпустили погулять и покормили баландой.

– Ничего, ничего, Оленька, мы уже недалеко, – утешал Арсений погрустневшую Белозерову.

– Да при чем здесь далеко-недалеко? Мы же все равно никуда не едем.

Через неделю наконец неуверенно начали формировать новый состав. Начальник конвоиров – сухопарый Тимофей – оказался мастером матерного словца. Он загибал такие выкрутасы, что впору записывать и отправлять на кафедру русского фольклора.

– Ах ты, промандаблядище! Куда прешь свой грехоебальник? Поворачивай влево, тупизда, поворачивай, говорю.

Под таким рыком дело пошло проворнее, бабы выскакивали с обжитого скотного вагона как ошпаренные, на ходу завязывая узлы и запихивая бедный беженский скарб в котомки.

– Не разбегаться! Эй! Контрюки злоебучие! Успеете хреном редьки накопать. Развязывай баул! – Он ткнул тупым сапожьим рылом в мягкий бок клетчатого арбуза, хозяин узла согнулся пополам, замельтешил пальцами над непослушной веревкой, потом, не выдержав, пустил в ход зубы.

Старенький плед развалился на шахматную доску, посредине лежали скомканные рубахи, юбка, рейтузы, кружка и детский тулупчик, из которого выглядывал темный угол иконы. Из-под одежного вороха поползла к земле шуршащая газетная улитка. Вихрастая баба нагнулась под самый локоть мужа и выхватила кулек, спрятала за спину. Красноармеец подошел сзади и молча начал выворачивать ей руки.

– Сухари, товарищ начальник, – отрапортовал он.

– Отдай. А мазню забери. Нехер! – Он отвернулся, а боец распеленал пожитки, выпростал икону и деловито зашагал прочь.