Жирандоль

– Я ничего не буду рассказывать, – гордо заявил совершенно лысый и беззубый Наум, – про лагерь – ни слова. Баста. Я хочу забыть этот шалман и никогда не вспоминать. От одних воспоминаний умереть можно. А я уже несколько раз умер, мне сверху не надо.

Он сдержал слово: никогда не вспоминал о пережитом в концлагере, даже по телевизору не смотрел и по радио не слушал. Заодно и про Советский Союз не вспоминал, слова «коммунизм» и «партия» из речи вырезал и сжег. Сразу после победы.

Жизнь Берты стала походить на сказку: муж, капиталец, свой уютный домик, и никто не преследовал за визиты в синагогу. А тут еще Лия замуж выскочила за богатенького американца, уехала в соседнюю Луизиану и начала слать подарки. Осталась одна нерешенная задача: отыскать Льва. Но и ее Аркадий Михалыч быстренько уладил через своих корреспондентов, на время войны притихших, а после победы зазвеневших с новым, невиданным энтузиазмом. Еще бы, теперь к первым волнам белой эмиграции прибавились беженцы, эвакуированные, снятые с поездов в безымянных выселках, оставшиеся без родителей детдомовцы и беспамятные раненые. Полстраны кого-то искало, оплакивало.

– Лев Абрамыч Авербух – инженер Мелитопольского завода станкостроения. Работает в Акмолинске. Член партии, – довольно сообщал Гарри растроганной Берте. – Успешная карьера для еврея в СССР, скажу я вам.

– А Левка у нас идейный, он совсем маленьким из дома сбежал в этот Ленинград, там ошивался. Сильно революцию любит, аж дрожит. – Она глотала непрошеные слезы и улыбалась. Доброе многострадальное лицо светилось невысказанной радостью, вот-вот захлопает в ладоши. – Жив, значит, и не сидит. Ай молодчина Левка! А я уж думала, все.

– Но вы ему не пишите, Берта Абрамовна, – предостерег Аркадий, понизив голос, – не ровен час, обвиноватят. У них там непросто.

– Да какой из Левки враг народа? Он же, кроме механизмов и Инки, никого вокруг не замечает! – Она меленько рассмеялась, то ли хвастаясь братовой целеустремленностью, то ли печалясь о его близорукости.

– Все равно. Не дай бог беду навлечь. Вы лучше его супруге записку отправьте. И не по почте, разумеется, только через доверенных людей. Если посчитают нужным, сами напишут, а нет, так… – Он развел руками.

– Не, Аркадий Михалыч, Инесса его еще больше идейная, чем сам Левка. Она из детдома, что ли. То ли беляки ее родителей убили, то ли от бедности сами померли. Ей советская власть вместо матери.

Попечитель «Общества помощи русским беженцам» интеллигентно хмыкнул. Напротив имени Инессы Иннокентьевны Авербух давно стояла пометка о родне во французском Провансе. Некая княгиня Дарья Львовна Шаховская, в девичестве Шевелева, супруга богатого Петропавловского маслодела князя Глеба Вениаминыча, приходилась троюродной сестрой графу Иннокентию Карповичу, отцу Инессы. Европейские коллеги давно нашли и связали оборванные ниточки семейных хроник. Как отнеслась идейная супруга к семиюродной тетке за границей, он не знал, не интересовался. Мог выяснить, но зачем? И без того за словами Берты Абрамовны мнилась кишевшая чудищами пропасть. Выходило, что даже ближайшим родственникам советские граждане не сообщали о себе правды, вся жизнь – ложь и несвобода. Зачем она тогда?

– В се же не пишите Льву Абрамычу, – задумчиво повторил он, – работа на оборонном заводе предполагает высокий уровень секретности. И супруге его не стоит писать, за ней могут очень пристально следить. Вы напишите равнодушное письмо его свояченице Агнессе Иннокентьевне. Якобы кто-то сообщил вам о ее местопребывании. И спросите в письме, что с братом и его семьей. Так похитрее будет. Как будто вы случайно нашли родственницу, но не пытались наладить связи с братом.

– К ак скажете, Аркадий Михалыч. Но… я хотела на идиш написать. – На лицо Берты набежало светлое облачко. – Или вы, может быть, сами напишете? Я что-то потерялась…

Аркадий посмотрел на нее, вспомнил первую встречу и поверил, что лучше написать ему самому, официально, старательно подобранными выхолощенными словами без интонаций. А Берта неожиданно закончила предложение:

– ..Может, мы еще возвратиться надумаем…

Оказии случались нечасто. В Москву текла полноводная река, дальше, в крупные города – невеликие притоки, иногда глубокие и спокойные, но случалось и пугливые, с высокими порогами и опасными воронками. Из российских городов в степи вытекали уже просто мелеющие ручейки. Письма шли по полгода и не всегда попадали адресату.