Жить вопреки (СИ)

Он умер тихо, мирно. В тот самый миг, когда назвал своё новое имя.

И не надо ворошить прошлое. Не надо вскрывать старые раны. Пусть они затянутся окончательно.

Он больше не назовёт себя Иккингом, но сохранит память о нём в своём сердце. Как о единственном, что осталось у него от матери…

Больше не было тупой боли в груди. Сердце не щемило. Осталось только светлая печаль и горькая улыбка.

Как воспоминание о самых счастливых днях.

И самом горьком.

***

Она летела верхом на Крылатом Змее, завороженная собственным восторгом и невообразимо большой высотой. Почему-то Змей казался самым близким существом во всём мире, ему хотелось довериться, позволить ему нести её туда, куда он решит. Чудесное, доселе неизвестное ощущение полёта было невозможно описать словами. Она и не находила этих слов. Их просто не было.

Из-под облаков не было видно земли, но она почему-то совсем не боялась — знала, что не упадёт.

Воздух был морозным и колючим, он бил в лицо наотмашь, но холодно почему-то не было.

Было хорошо.

Как-то правильно.

И бесконечная голубизна небес, и пушистая, холодная влага облаков — маленькое разочарование, ведь они, эти облака, оказались простым туманом, и бесконечный свист и вой ветра, и пьянящее чувство свободы были такими переполняющими, такими непостижимо-громадными, что хотелось кричать, показывая всему миру, как ей радостно, как ей восхитительно на этой высоте.

Вдруг ощущение бесконечного счастья улетучилось, разбилось, осыпалось осколками расколотого зеркала. И так же, как и отражения в тех осколках — всё перепуталось, перемешалось, и серый и чёрный цвета окрасили все вокруг, разбавляясь иногда алыми и багровыми разводами.

В нос ударил тяжелый, сладковато-солёный с металлическими нотками запах, перемешанный с удушающей гарью.

Ставший таким родным её сердцу Змей неожиданно оказался лежащим перед ней, и запах крови исходил именно от него — ещё живой, он лежал уже неподвижно и судорожно ловил ртом воздух, дыша хрипло и тяжело.

В его груди зияла большая рана, нанесённая явно клинком — колотая, узкая и практически незаметная на чёрной чешуе, она была явно глубокой, и исцелить её было никак нельзя. Эта рана была смертельной, но она не дарила быстрого избавленья, не дарила простой и мгновенный уход в вечность, а заставляла страдать, метаться в агонии и осознании приближения неизбежного.

Послышался смех, такой снисходительный и практически не насмешливый — так родители смеются над своими детьми. Но смеялся человек, от которого веяло опасностью.

Он был врагом.

У человека было узкое лицо и абсолютно белые волосы. Он весь был каким-то бледным, бесцветным, как и его волосы — она так и не смогла понять, какого цвета были его глаза.

От изящной походки, от плавности и отточенности движений, выдающих умелого, искусного воина, становилось не по себе.

Было откровенно страшно.

Человек что-то говорил, все тем же снисходительным тоном, но звуки долетали до неё словно через толщу воды, глухо и как-то неполно, и она не могла разобрать слов, и видела только шевеление узких, как у коварных женщин, губ.

Почему-то она знала, что рана в груди её Крылатого Змея — дело рук этого человека.

И что следующей его жертвой будет она.

Змей смотрел на неё с такой необъяснимой и невыносимой виной, с таким отчаянием, с такой болью, что ей становилось страшно. Зверь взглядом, одним только взглядом, молил её бежать, пытаться спастись, но её тело словно сковали невидимые путы — она не могла пошевелиться, и все смотрела, смотрела в глаза своему Змею.

Человек скупо, холодно улыбнулся, что-то спросил, но она не ответила.

Он сделал шаг в её сторону, замахнулся (она даже не попыталась защититься, хоть как-то избежать атаки) и одним единственным коротким движением нанёс удар.

Нестерпимая боль обожгла, оглушила, лишила ориентации в пространстве.

В глазах всё поплыло, рану словно жгло раскалённым железом, что-то тёплое и мокрое (кровь?) стало пропитывать надетую на неё рубаху, и та противно прилипла к телу, вмиг стало трудно дышать — рот при попытке вдохнуть наполнился кровью, но ни сплюнуть, ни сглотнуть её никаких сил не было.

Но она так и не вскрикнула.

В глазах Врага мелькнуло что-то похожее на уважение. Когда она всё-таки упала, он даже подхватил её. И всё что-то говорил, говорил… Снисходительно-утешающе.

Невообразимый, пробирающий до самых костей, сковывающий все тело холод окутал её, окатил, как ледяная вода. Она сама — словно в прорубь нырнула. Ничего, кроме взгляда Змея, она не видела — все стало таким размытым, таким неважным… Она не слышала слов своего Врага, да и не слушала его, да и зачем?

Когда ужасающий холод ледяной водой хлынул в лёгкие, сковал дыхание, и стало невозможно сделать даже один вдох, перед глазами не было уже совершенно ничего, кроме двух огоньков — глаз её Крылатого Змея.

Последним, что она увидела, перед тем, как блаженная, дарящая забвение тьма окутала её, была ладонь её Врага, сухая, длинная и шероховатая, с изящными пальцами.

Эта ладонь и закрыла ей глаза.