Жить вопреки (СИ)

Это эта самая точка зрения.

Чья-то.

Да, они все правы!

Но — по-своему.

Если изначально Астрид порывалась всё рассказать Стоику, то, видя счастье нашедших друг друга вновь супругов, не решилась разрушить их идиллию — да и слова Сморкалы о том, что Аран отпустил его, когда мог убить, и даже был бы в своём праве, останавливали от необдуманных решений.

Не зря.

Да, Астрид была рада за своего Вождя, чисто по-человечески, но когда-то она поклялась себе, что, хоть предавать Стоика она не стала бы, она в качестве мести за убитого дядю просто однажды не придёт к нему на помощь.

И что-то говорило девушке — конец близок.

Совсем скоро.

Ещё чуть-чуть…

Вообще, Астрид с удивлением поняла, что устала от пути, который когда-то избрала для себя, — устала быть несгибаемым воином, тем самым дубом, что обязательно сломается в самую страшную из бурь.

И сломался, видимо.

Чужое счастье заставляло по-белому завидовать.

Тоже хотелось просто человеческого тепла, уюта и покоя — не прельщала больше слава, роль независимой и сильной стала для неё слишком тяжела, броня, что скрывала нерешительную, напуганную и до слёз одинокую девочку, треснула.

Треснула в тот самый миг, когда она в ужасе пыталась сделать вдох, и не могла — стальная хватка на горле была неумолима.

Треснула, когда она осознала свою реакцию — ей хотелось не встать и с боевым кличем броситься на врага, заставить его заплатить за причинённую боль, а сжаться, закрыться руками, словно это могло помочь, и заплакать.

Чтобы сжалились.

Чтобы оставили в покое.

Но приросшая к лицу маска воительницы заставила играть свою роль до конца, выжимая из души все силы, и теперь, эмоционально истощённая, за столько месяцев не отошедшая от потрясений, Астрид запивала свою боль алкоголем, а в моменты трезвости напросилась в помощницы к Готти.

Старейшина покряхтела, повозмущалась для вида, заехала посохом по загривку и взяла к себе Хофферсон.

Лекари всегда были нужны.

Воюющим племенам — в особенности.

***

Приказ Короля был странен.

Привести самых отчаянных бойцов к Олуху.

Конечно, Аран бывал непонятен, иногда даже непоследователен, нелогичен, а иногда — чересчур, просто пугающе прост и предсказуем, но в этих случаях — неотвратим, и последствия у таких его приказов были самыми разными.

Но страшными.

Тагуш понимал — по его оплошности, ведь то, что драконы недостаточно серьёзно подошли к выполнению его приказа, должно было быть сочтено его виной, многие отряды занялись поисками пропавшей (или, такой вариант нельзя было полностью исключать, похищенной?) матери Короля, упустив из виду угрозу со стороны викингов.

И это обернулось катастрофой.

Дети — это будущее.

Их будущее.

Но вместо того, чтобы радовать мир и родителей своими успехами, оно лежало в холодном снегу, истерзанное, замученное, с вспоротыми животами, перерезанными глотками, а то и вовсе обезглавленное.

Драконы могли попытаться пережить боль потери братьев и сестёр, родителей и друзей — но гибель детей они никому не простят.

Главная истина.

Важнейший инстинкт.

И своим поступком викинги, сами того не понимая, подписали себе смертный приговор, сами приготовили свою погребальную ладью, или как они там провожали своих усопших в последний путь.

Да, приказ Арана был страшен в своей простоте.

В невозможности двойного толкования, в лаконичности и неотвратимости.

Но с какой радостью Тагуш его исполнит!

***

Аран, стоя на вершине Вороньего Мыса, с мрачностью наблюдал за тем, как не меньше тысячи драконов, а это намного больше того количества, что раньше устраивало налёты на Олух, плотным кольцом окружали деревню, но держались на почтительном расстоянии, недосягаемые для защитного контура.

Многие из этих приспособлений были его собственной, а вернее Иккинга, разработкой, доведённой кем-то до ума.

От этого становилось ещё горше.

Сегодня вновь погибнут воины его народа, и вновь в этом будет толика его вины.

А драконы тем временем не стремились нападать — не было приказа.

Они не собирались заниматься самодеятельностью.

Вдруг Аран заметил на полянке рядом с деревней знакомый силуэт. Фигурка повернулась в сторону горы, на вершине которой он стоял, и посмотрела на него — его заметили.

Вот и замечательно.

***

Когда послышался истошный крик «Драконы!», Сморкала сначала решил, что это розыгрыш.

Потом — что дурной сон.

Но это была ужасающая реальность, и от этого становилось до безумия страшно — сразу вспомнились слова одного из командиров отрядом, хваставшегося тем, что тот сумел найти и разорить драконье гнездо, убив целый выводок маленьких тварей.

Маленьких…

Детей!

Птенцов!

Такое не прощают…

Теперь их ничто не спасёт, и то, что деревня была окружена драконами, которые пока что бездействовали, только подтверждало.

Как и фигурка, застывшая на вершине Вороньего Мыса.

Это был он.

Несомненно.

И Аран, оседлав своё порождение Бездны, слетел к Сморкале, специально отошедшему подальше от деревни.

— И снова нас свела судьба, — пророкотал Покоритель Драконов.

Его облик с последней встречи довольно сильно изменился — это нельзя было не заметить, столь сильно бросалась в глаза эта кардинальная смена… стиля, образа?