ЖИТЬ ВОСПРЕЩАЕТСЯ

Погнали нас в Симферополь. Кто от колонны отстанет – стреляют. Упал – стреляют. Отошел к канаве воды напиться – стреляют. Тащили меня под руки Никонов и еще один солдат.

В Симферопольском лагере я попал в барак для раненых. И здесь меня Никонов разыскал. Принесет, бывало, кусок хлеба или обрывок бинта, а случаюсь – вареную картофелину. Стал я выздоравливать. Вывел меня Никонов, я еле-еле приплелся к ним в барак, да и остался там. Хороший народ у них подобрался. «Организуют» чего-нибудь поесть – сначала выделяют слабым, а потом делят поровну.

Как-то раз – я уже порядком окреп к тому времени – дернул меня шайтан выйти погреться на солнышке. Хожу по лагерю. Картина известная, Сураханы-Балаханы. Один портянки стирает. Другой выставил худую, в коросте, спину и ищет в грязной рубахе. В одном месте – настоящая «Кубинка»[35]. Меняют барахло. Возле сарая стояла группа людей, я решил подойти к ним – может быть, земляка найду. Подхожу – слышу знакомый голос с приквакиванием. А треплется он, будто аджимушкайцы раскопали у своих командиров припрятанный подпольный склад продуктов.

Протлкался я в середину – и обомлел. Кто бы, вы думали, провокацию разводит: Даниил Минков.

Подлец узнал меня.

Бросился я на него. «Сволочь! – кричу, – Падло! Предатель!…» Хотел за горло схватить, но он вывернулся, только по щеке я его смазал. Разняли нас. Отвели меня в барак.

Утром я уже сидел в «политабтайлунге»[36].

– Ты занимаешься тут большевистской агитацией, признавайся! – орал гестаповец.

Я ответил, как Никонов научил: мол, Минков оскорбил мою веру, и я не мог простить ему этого.

– Врешь! Ты есть комиссарский помощник! Мы все знаем. На, вот читай, да поживее, – протянул он мне бумагу. – И назови комиссаров, евреев и коммунистов, которые замаскировались в лагере.

Читаю. Узнаю аккуратный почерк Минкова:

«По вашему приказанию, господин комендант лагеря, представляю на ваше распоряжение свое объяснение в вязи с дракой, учиненной сегодня в лагере, и пострадавшим от коей являюсь я». Вот выкомаривался, собака!

Кончалось заявление тем, что Минков будто бы постоянно видел меня возле командования, и, значит, я пользовался особым доверием комиссаров.

Я стоял на своем. Меня били. Били свирепо, особенно один фашист, неплохо говоривший по-русски.

– Ты, коммунист, – кричал он, – признавайся!

А я ему в ответ: «Собачий ты сын! (эти слова я сказал по-азербайджански). Да, коммунист! И не солдат я. Я – лейтенант Чебаненко».

Бросили меня в карцер.

Снова вызывают.

Сидит у следователя Минков и говорит:

– Никакой он не Чебаненко. Врет. Он командир отделения. – И ко мне обращается: – Надо уважать в наших же интересах установленные порядки…

Я промолчал. Но когда уводили с допроса, сказал ему: «Придет и твой час, сын паршивой суки!»

Пробыл я в карцере еще два дня. Вывели меня перед строем привязали к «козе» и дали двадцать пять плетей. Окатили водой – и опять в барак, на охапку прелой соломы.

Потом меня перевели в другой лагерь. Там пробовали уломать. Не вышло. Из лагеря под Ровно я бежал. Поймали – живого места не оставили. Отлежался я в «ревире»[37] и привезли меня сюда. Одним словом, совсем как Кероглу:

Взгляни, мой кровный брат,
Меня увозят тайно.
Паду я жертвой за народ
Меня увозят тайно.

Я – Кероглу, враги кругом.

Веревкой связан я, узлом
У Болу-бека стал рабом –
Меня у возят тайно…

Вот так, Сураханы-Балаханы… Кто этого Минкова встретит – пусть убьют гада. Но знайте: змею бьют не по хвосту, а по голове…

V

Над притихшим лагерем беззвездное небо, неспокойная ночь. В неосвещенной умывальной собрались подпольщики. Напряженно всматривается в темень за окном узник с буквой «П» на красном треугольнике-«винкеле». Кашляни только Стефан – и мигом в «вашрауме»[38] никого не останется.

– Послушаем товарища Вилли, – вполголоса произносит спокойный басок.

– Прежде всего вот что,- говорит невидимый в темноте Вилли: – с последним «цугангом»[39] прибыл опасный провокатор. В Ровенском лагере русские товарищи приговорили его, но он ускользнул. Из карантинного блока провокатора не перевели к русским, а поместили в чешский барак. Русским и чехам надо быть осторожнее в разговорах с новичками, пока шпика не обезвредим. Теперь подробнее. В транспорте 643 человека. Живыми прибыло 562. При выгрузке застрелили 12 товарищей. В ревир попало 37. Кроме «красных», в транспорте 11 «зеленых». Два товарища – со смертными приговорами имперского суда в Берлине. Их дела в канцелярии еще не вскрывали. Я кончил.

– Что скажет «безопасность»? – спрашивает тот же басок.