Жить воспрещается

«АКТ

Наличие детей в детдоме райцентра Домачево Брестской области:

Всего было 100 человек.

Взято родственницами — 16

Сдано в гетто — 15

Роздано на руки — 11

Убито в первый день войны — 3

Расстреляно — 54

Судьба одного ребенка не установлена»…

ДЕТИ ИЗ «ТОГО БАРАКА»

Доброта — бесхитростна,

Но как изобретательна жестокость!

Мария осторожно пробиралась между рядами трехъярусных нар. Натыкаясь в темноте на деревянные башмаки, замирала. Шум мог провалить все. В бараке прислушивались к каждому ее шагу.

— В добрый час, Мария! Храни тебя матка бозка!

— Ариведерчи, Мария!

— Будь осторожна, Мария!

Возбужденным шепотом напутствовали подругу одни. Без слов пожимали руку другие…

Мария должна оставить теплый барак и уйти, может быть, под пули часовых. И кто знает, что принесет она оттуда! Хотелось верить, что Мария вернется, и окажется, что ничего страшного там нет. Приходил как-то в барак немецкий врач.

— Мы есть великий национ! Мы любим детки ви блюмен, как цветики!

Гитлеровец вынул из бумажника фотографию: «Битте, смотреть!» Карточка переходила из рук в руки. Узницы увидели трех гладко причесанных мальчиков. Чинно стояли они возле миловидной полной женщины.

— Это есть майн фрау и детки. Двайка и еще одна мальшик, — объяснил врач. За стеклами его очков спокойные голубые глаза.

Робко постучалась надежда. «Семейный. Любит детей. К тому же врач!»

Немец кладет бумажник в карман мундира. Над карманом полоска цветных орденских планок и железный крест. Тусклым серебром отсвечивает орел, распластавший крылья. В когтях зажата свастика.

Глаза узниц тускнеют. Снова их охватывает отчаяние

«Что мы видели здесь человеческого? Чем этот фашист лучше тех, которые сортировали эшелон, отправляя старого и малого на газ»…

Дрожало раскаленное небо над трубой крематория. Валил черный, жирный дым. Жизнь металась между отчаянием и надеждой…

* * *

То, что готовилось давно, произошло в эту холодную безжалостно дождливую, но поэтому спасительную ночь.

Мария ушла, чтобы пробраться к тому бараку. Он вроде не отличался от других. Но для узниц тот барак — дворец. Ведь в нем их дети. Самые прекрасные и умные. Те, которых они хотели видеть сильными, счастливыми. Опорой и защитой.

Это не обычные дети. Это — близнецы. Именно близнецов почему-то отбирали эсэсовцы и отводили в тот барак.

Стоит произнести леденящее «эс-эс» — и дворца нет. Там тюрьма. Оттуда нет вестей. Стены того барака в броне безмолвия. Рвутся к нему материнские сердца, но разбиваются, как волны о камни…

Женщины понимали: «Мы живы, пока там наши дети… Коса «селекции» только поэтому и обходит нас».

Живы… Жизнь… Искрой вспыхивали эти слова и тут же угасали. В концлагере бушевала Смерть…

…Марию предложила послать в тот барак Евгения Лазаревна, «мама». Евгения единственная в бараке не имела в лагере своих детей. И когда Юрек и Арон остались одни на этом поле смерти, Евгения сказала: «Это — мои». И пошла с ними. Бесстрашная — она больше всего боялась, чтобы страх не поселился в бараке, не одолел и ее.

Почему должна пойти Мария?

Маленькая, худенькая, Мария, казалось, была соткана из мужества. На том злосчастном аппеле,[1] когда все отказались забрать чужие посылки, она была первая, к кому подошла ауфзеерка.[2] Взглядом в упор встретила она эсэсовку, когда та подняла на нее руку. Не отвела глаз и после второй пощечины. Злосчастным был тот аппель.

В тот барак увели и ее двух сыновей. Старший (он родился на час раньше брата) в 14 лет уже выступал с концертами. Слушая его, люди забывали обо всем.

— И откуда у них такая звериная жестокость? — спросила как-то полька Ядвига.

— Только доброта — бесхитростна, — ни к кому не обращаясь сказала Мария. — А жестокость — изобретательна! С молоком матери сколько доброго получает человек! Но в какие руки он потом попадает — вот в чем дело…

* * *

«Рейхсфюреру СС Гиммлеру. Берлин. Отбор для работ по плану «Аненэрбе» закончен. Одиннадцать пар заключено в барак «патология». Приступаем к эксперименту. Хайль Гитлер!»

* * *

Под верхнюю лагерную одежду Мария надела свитер (сберегла его после смерти подруги), теплые носки, косынку и брюки, «организованные» кем-то в «Мексике».[3]

Наступила минута, когда Евгения Лазаревна выдохнула в темень барака короткое: «Ушла».

* * *

Дождь, казалось, только и ждал, чтобы обрушиться на эту одинокую фигурку, Мария решительно шагнула в дождь. Касаясь рукой стены барака, пошла к подстриженной изгороди кустарников. Так можно незаметно пробраться к центральной лагерной улице — Лагерштрассе, а это уже больше половины пути.