Житейские воззрения кота Мурра

Ну вот, взгляни на меня только, маэстро Абрагам, как я, преображенный в довольно-таки сносного монаха-бенедиктинца, восседаю в высоком просторном покое в главном здании аббатства – и усердно и старательно сочиняю и отделываю всяческие гимны и вечерни, а между делом записываю музыкальные идеи, дабы использовать их в торжественной литургии, взгляните, как собираются поющие и играющие братья, как собираются весело мальчики-певчие, как я старательно провожу репетиции, как я из-за решетки дирижирую хором! И впрямь, увы, таким погребенным чувствую себя я в своем одиночестве, что я мог бы сравнить себя разве что с Тартини, который, страшась мести кардинала Корнаро, укрылся в монастыре миноритов в Ассизи, где его наконец многие годы спустя обнаружил некий падуанец, который находился в церкви и увидел исчезнувшего друга на хорах, когда порыв ветра на несколько мгновений приподнял занавес, скрывающий оркестр от глаз прихожан. И у вас, маэстро, со мной тоже могло бы произойти нечто подобное тому, что с тем падуанцем, но я должен вам все-таки сказать, где я пребываю, иначе вы могли бы подумать бог знает что о том, какова моя судьба. Ведь, должно быть, мою шляпу нашли и очень удивлялись тому, что голова от этой шляпы куда-то запропастилась? Маэстро! Некий несказанно благодетельный покой воцарился в душе моей; быть может, мне именно и следовало сойти на берег здесь – что, если я и в самом деле обрел здесь тихую пристань?

Когда я недавно проходил мимо маленького озерца посреди нашего пространного монастырского сада и увидел в озере свое отражение, идущее рядом со мною, я сказал: „Человек, который там внизу идет рядом со мной, весьма спокойный, благоразумный и рассудительный человек, который больше не станет облетать с диким жужжанием и свистом неопределенно очерченные, даже, скорее, безграничные пространства, нет, этот человек не будет сходить с пути, который он отыскал, и великое счастье для меня, что человек этот – не кто иной, как я сам“. А ведь еще так недавно из другого озера взирал на меня мой фатальный двойник… Но умолчим – ни слова более обо всем этом. Маэстро, не называйте мне ничьего имени, не рассказывайте мне ни о чем, ни о том даже – кого именно я проткнул своим вертелом. Однако о самом себе напишите мне побольше. Братья сходятся на спевку, я заключаю свою историческую главу и в то же время мое письмо. Прощайте, мой милый маэстро, и вспоминайте обо мне! etc.»

В дальних, густо заросших аллеях парка, одиноко блуждая, расхаживал маэстро Абрагам и обдумывал судьбу любимого друга, как он его утратил вновь, едва успев обрести. Он видел мальчика Иоганнеса, видел самого себя в Гёнионесмюле возле рояля в доме старого дядюшки, малыш горделиво колотил, поглядывая на взрослых, труднейшие сонаты Себастьяна Баха почти мужской рукой, и он, Абрагам, совал ему за это в карман украдкой кулечек конфет. Ему чудилось, что с тех пор прошло всего лишь несколько дней, он дивился, что этот мальчуган, собственно, не кто иной, как Крейслер, который, по-видимому, вовлечен в странную и капризную игру таинственных обстоятельств. Однако вместе с мыслями о том давно уже прошедшем времени и о роковой действительности перед глазами его вставала картина его собственной жизни.

Отец его, человек строгий и своенравный, почти насильно заставил его заниматься искусством постройки органов, которое для самого отца было обыкновенным ремеслом. Он не выносил, чтобы кто-нибудь другой, кроме самого строителя, прилагал руку к созданию органа, и, таким образом, его ученикам приходилось становиться сноровистыми столярами, литейщиками металла и т. д., прежде чем они приступали к изучению внутренней механики органа. Точное исполнение, добротность и долговечность и к тому же громкость да еще удобство игры на инструменте были для старика всем – он мало смыслил в звучании, и весьма замечательно то, что это находило выражение и в самых его органах, которые он строил, т. е. органы эти справедливо упрекали в сухом, резком звучании. Кроме того, старик всей душой предавался ребяческим затеям стародавних времен. Так, к одному из органов он приделал изваяния царей Давида и Соломона, которые во время игры от изумления вертели головами, а каждое его творение непременно украшали бьющие в литавры, трубящие в трубы и отбивающие такт ангелы, кукарекающие и хлопающие крыльями петухи и т. д. Абрагаму порой удавалось избегать заслуженных или незаслуженных колотушек и выманивать у старика проявления отеческой радости обыкновенно тогда, когда он, большой изобретатель и выдумщик, поражал отца какими-нибудь новыми затеями: например, заставлял новейшего петушка с органа, который они как раз сооружали, кукарекать еще пронзительней. Со страхом и тоской Абрагам жаждал наступления того часа, когда, согласно обычаю ремесленников, он отправится странствовать. Наконец эта пора наступила, и Абрагам покинул отчий дом, чтобы уже никогда более не возвращаться.