Житейские воззрения кота Мурра

Принцесса провела рукой по лбу, как бы желая вернуться к действительности, от которой она отклонилась. Потом она, шатаясь, поддерживаемая Юлией, дошла до софы и в полном изнеможении опустилась на нее. Юлия хотела позвать камеристок, но Гедвига нежно привлекла ее к себе на софу, шепча при этом:

– Нет, девочка моя! Ты, ты одна должна остаться у меня, и не верь, пожалуйста, что мною вновь овладевает недуг. Нет, это была лишь мысль, преисполненная величайшего блаженства, мысль, которая хотела разорвать эту грудь; мысль, небесный восторг которой приобрел облик всеумерщвляющей боли. Останься со мной, девочка, ты и сама не знаешь, какое волшебное чудо ты творишь со мной. Дай мне заглянуть в твою душу, как в ясное, чистое зеркало, чтобы я теперь сама себя смогла узнать вновь! Юлия! Порой мне кажется, что небесное вдохновение низошло на тебя и слова, которые, как дыхание любви, струятся с твоих сладостных уст, были многоутешающими пророчествами. Юлия! Девочка, останься со мной, не покидай меня никогда – никогда!

С этими словами принцесса, продолжая сжимать руки Юлии, не открывая глаз, вновь опустилась на софу. Юлия, правда, привыкла к мгновениям, в которые душа Гедвиги испытывала приступы болезненной экзальтации, но странным, совсем чуждым и загадочным показался ей этот пароксизм, эти его нынешние проявления. Прежде это было страстное ожесточение, вызванное несовместимостью внутреннего чувства с формами жизни, ожесточение, которое, почти преображаясь в отвратительную ненависть, уязвляло детскую душу Юлии. И вот теперь Гедвига казалась, как никогда прежде, совершенно охваченной болью и неизъяснимой печалью, для которой нет имени, и это безутешное состояние трогало Юлию тем больше, чем больше страшилась она за любимую подругу.

– Гедвига, – воскликнула она, – моя Гедвига, я ведь никогда не покину тебя, нет на свете сердца более верного и более привязанного к тебе, чем мое, но скажи только, что за мука терзает твою душу? С тобой хочу я возносить жалобы, с тобой хочу я плакать!

И тут странная улыбка озарила вдруг лицо Гедвиги, нежный румянец окрасил ее щеки, и, не открывая глаз, она тихонько прошептала:

– Не правда ли, Юлия, ты не влюблена?

Этот вопрос принцессы как-то странно уязвил Юлию – она ощутила, что ее пронизывает внезапный ужас.

В какой девичьей груди не возникают предчувствия той страсти, которая является главным условием самого женского существования, ибо ведь только любящая женщина является женщиной в полном смысле слова! Но чистая, детская, кроткая душа не старается вникнуть в эти предчувствия, не пытается исследовать их глубже, не желая в сладострастной нескромности разоблачить ту нежную тайну, тайну, проявляющуюся лишь в то мгновение, которое предвещает некую неясную истому. Именно так было с Юлией, которая внезапно услыхала высказанным все, о чем даже думать не решалась, и, устрашенная, как будто ее уличили в каком-то грехе, который она сама ясно не осознавала, силилась сама увидеть все, что творилось в ее собственной душе.

– Юлия, – повторила принцесса, – ты не влюблена? Признайся мне, будь искренней!

– Как странно, ты меня спрашиваешь об этом, – возразила Юлия. – Что я могу, что должна я тебе ответить?

– Говори, о, говори! – умоляла принцесса.

И вдруг в душе Юлии сделалось так светло, как будто бы в ней взошло солнце, и она отыскала слова, чтобы высказать то, что она явственно увидела в собственной душе.

– Что, – так начала Юлия очень серьезно и сдержанно, – что происходит в твоей душе, Гедвига, когда ты меня спрашиваешь так? Что тебе любовь, о которой ты говоришь? Не правда ли, должно чувствовать себя влекомой к любимому с непреоборимой силой, чтобы существовать и жить только мыслями о нем, чтобы отказаться ради него от всего своего «я», чтобы он один казался нам всеми стремлениями, всеми упованиями, всеми желаниями, всей вселенною? И эта страсть должна являть собой высочайшую степень блаженства? У меня кружится голова от этой высоты, ибо перед взором, брошенным оттуда, разверзается вдруг бездонная пропасть, угрожающая всеми ужасами неминуемой гибели. Нет, Гедвига, эта любовь, которая столь же ужасна, как и греховна, вовсе не охватила мою душу, и я твердо хочу верить, что душа моя вечно пребудет чистой, навеки свободной от всего этого! Но может, пожалуй, случиться, что один человек изо всех прочих возбуждает в нас высочайшее уважение, да и при выдающейся истинно мужской силе своего ума вызывает у нас глубокое восхищение. Но еще более, что мы чувствуем при его приближении, это то, что нас пронзает некое таинственное приятное чувство, оно возвышает нас в собственных глазах, нам кажется, будто наш дух и разум только теперь впервые пробуждаются, как будто бы нам тогда только впервые воссияла жизнь, и мы радуемся, когда он приходит, и печалимся, когда он уходит. Ты называешь это любовью? Ну что ж, почему бы мне не признаться тебе, что наш исчезнувший Крейслер пробудил во мне это чувство и что мне больно, когда его нет с нами.