Житейские воззрения кота Мурра

Слова аббата пробудили Крейслера ко всякого рода раздумьям: он вынужден был во многом признать их справедливость, однако он все же полагал, что в том, что касается величайшей набожности прежних времен и распущенности нынешних, устами аббата слишком уж говорит монах, который требует знамений, чудес, экстазов и в самом деле видит их, – монах, которого вовсе не устраивает детская набожность, благочестивая душа, которой чужды судорожные экстазы опьяняющего культа, а ведь наивное детское благочестие вовсе не нуждается в этом: оно и без того по-христиански добродетельно! А ведь именно эти добродетели никоим образом не исчезли в нашей земной юдоли, и если бы это могло действительно произойти, то тогда бы Предвечная сила, отступившись от нас и отдав нас в руки мрачного демона своеволия, не стремилась бы посредством чуда вернуть нас на путь истинный!

Однако же Крейслер оставил все эти соображения при себе и молча продолжал рассматривать картину. И все более выступали перед ним тогда черты убийцы на заднем плане – они делались все более отчетливыми, и Крейслер убедился, что живым оригиналом этой фигуры не мог быть никто иной, как принц Гектор собственной персоной.

– Думается мне, достопочтенный отче, – начал Крейслер, – я вижу там на заднем плане некоего храбрейшего вольного стрелка, который вознамерился поохотиться на самую благородную дичь, а именно – на человека, причем в этой охоте он применяет всевозможнейшие способы! На сей раз он, как я вижу, взял в руки отличный, превосходно отточенный стальной клинок и метко попал; что же касается огнестрельного оружия, то с ним дело заметно нейдет, так как лишь немного времени тому назад он мерзко промазал со стойки, метя в одного отважного оленя. В самом деле, меня очень занимает curriculum vitae[139] этого решительного охотника или хотя бы даже фрагментарная выдержка из вышеназванного curriculum vitae, которая могла бы мне показать, где я, собственно, найду мое место и не следует ли, быть может, мне сразу же обратиться к Пречистой Деве по поводу одной, быть может до зарезу необходимой мне, льготной и охранной грамоты!

– Дайте только пройти немного времени, капельмейстер! – сказал аббат. – Меня даже удивит, ежели нам вскоре не станет совершенно ясно многое, что ныне еще окутано сумрачной мглою. Очень многое может еще, к вашей великой радости, подчиниться вашим желаниям, о которых я лишь теперь узнал. Странным – да, столько я могу, пожалуй, вам сказать, – достаточно странным кажется мне, что в Зигхартсхофе о вас все пребывают в грубейшем заблуждении. Маэстро Абрагам, быть может, единственный, который способен проникнуть в вашу душу.

– Маэстро Абрагам! – воскликнул Крейслер. – Так вы знакомы со стариком, достопочтенный отче?

– Вы забываете, – с улыбкой возразил аббат, – что наш прекрасный орга́н обязан своей удивительной конструкцией искусству и ловкости маэстро Абрагама! Но будущее сулит вам больше! Подождите только терпеливо дальнейшего развития событий!

Крейслер простился с аббатом; он хотел спуститься в парк, чтобы поразмыслить обо всем, что терзало его душу, но вдруг, уже сойдя с лестницы, он услышал, как кто-то окликает его: «Domine, domine capellmeistere! – paucis te volo!»[140] Это был отец Гиларий, который заверил его, что он с величайшим нетерпением ожидал окончания длительного собеседования с аббатом. Только что он исполнил свои обязанности хранителя винного погреба и извлек оттуда прекраснейшее франконское вино ляйстенвейн, которое много лет пребывало во мраке. Совершенно необходимо, чтобы Крейслер тотчас же осушил бокал этого вина за завтраком, чтобы воздать должное прелести благородной лозы и убедиться в том, что это вино, которое, будучи пламенным, укрепляющим разум и сердце, как бы специально явилось на свет для того, чтобы ублажать превосходного композитора и истинного музыканта!

Крейслер прекрасно знал, что напрасной была бы попытка ускользнуть от воодушевившегося отца Гилария; да ему и самому пришла охота под настроение, которое он в себе внезапно ощутил, насладиться бокалом доброго вина, посему он и последовал за радушным хранителем погреба, который привел его в свою келью, где на маленьком, застланном чистой салфеткой столике обнаружилась бутылка благородного напитка, а также свежевыпеченный белый хлеб и соль и тмин!