Житейские воззрения кота Мурра

Я услышал лай Бадины, и Минона сладчайшим голоском что-то протявкала. Однако прежде чем я осмотрелся, окно молниеносно раскрылось и меня окатили целым ведром ледяной воды. Легко себе представить, с какой быстротой отбыл я в свои родные края. Жарчайший пыл в недрах души и ледяная вода на шкуре столь скверно гармонируют, что невозможно, чтобы из их сочетания вышло нечто хорошее, – ничего хорошего, кроме озноба! Именно так произошло и со мной. Вернувшись в дом маэстро, я весь трясся от жесточайшего озноба. Мой маэстро по бледности моего лица, по угасшему пламени моих очей, по моему пылающему челу, по прерывистости моего пульса понял, что я захворал. Маэстро дал мне теплого молока, которое я, так как язык мой от жажды прилип к нёбу, жадно поглотил; потом он закутал меня в одеяльце, и я на моей постели весь предался на волю недуга. Сперва я впал во всякого рода горячечные фантазии о высшей культуре, о левретках и т. д., затем сон мой сделался спокойнее, и в конце концов я впал в такой глубокий сон, что, скажу без преувеличения, хотя в это мне и самому трудно поверить, что я без просыпу проспал трое суток!

Когда я наконец пробудился, я ощутил себя свободным и легким, я вполне исцелился от моей лихорадки и – о чудо! – также и от моей безумной любви! Мне стала совершенно ясна глупость, в которую вверг меня пудель Понто, и я увидел, до чего дурацкое дело мне, природному коту, втираться в густопсовую компанию, в компанию собак, которые высмеивали меня, будучи не в силах понять все величие моего духа, и которые, по незначительности всего их существа, вынуждены были придерживаться формы и, следовательно, ничего не могли мне дать, кроме скорлупы, лишенной ядра! Любовь к искусствам и наукам проснулась во мне с новой силой, и домашний уют жилища моего маэстро привлекал меня к себе теперь более, чем когда-либо прежде. Итак, наступили месяцы большей зрелости, месяцы мужества; я стал теперь настоящим мужчиной, я перестал быть кошачьим буршем, но не был уже больше и поверхностно культивированным щеголем и живо почувствовал, что не следует быть ни тем ни другим, нет, обязательно следует определиться, дабы сформировать себя так, как того требуют глубочайшие и прекраснейшие запросы жизни!

Мой маэстро должен был отбыть в путешествие и счел за благо отдать меня на время в нахлебники своему другу, капельмейстеру Иоганнесу Крейслеру. Поскольку с этой переменой моего местожительства открывается новый период моей жизни, то я заключаю нынешний период, из которого ты, о юноша-кот, сможешь извлечь так много благотворно-поучительного для грядущего твоего…

(Мак. л.)…как будто отдаленные глухие звуки доносятся до его ушей, и он слышит, как монахи идут по коридорам и переходам. Когда Крейслер окончательно пробудился, он и в самом деле увидел из своего оконца, что храм освещен, и услышал приглушенное пение хора. Всенощную уже отслужили, и должно было случиться что-то экстраординарное, и Крейслер предположил, что, по всей вероятности, скоропостижная смерть настигла одного из престарелых монахов, и вот теперь его, согласно монастырскому уставу, отпевают в храме. Капельмейстер наспех оделся и отправился в храм. В коридоре ему встретился отец Гиларий, который, громко зевая и совсем еще сонный, шел, пошатываясь, не в силах твердо ступать, он держал зажженную свечу, но не вверх, а вниз пламенем, так что воск, потрескивая, капал на пол и каждое мгновение казалось, что свет вот-вот угаснет. «Преподобный отче, – пробормотал Гиларий, – преподобный господин аббат, это против всякого прежнего порядка. Отпевание ночью – и в этот час – и только потому, что брат Киприан настаивает на этом! Domine – libera nos de hoc monacho!»[166]

Наконец капельмейстеру удалось убедить заспанного, не вполне проснувшегося Гилария в том, что он отнюдь не аббат, а Крейслер, и не без труда выведать у него, что этой ночью, он, Гиларий, и сам не знает, откуда именно, в монастырь доставили тело какого-то постороннего человека, по-видимому знакомого одному лишь брату Киприану, и что покойник, должно быть, был не простого звания, так как аббат по настоянию Киприана согласился на то, чтобы сразу же совершить отпевание, с тем чтобы завтра, после ранней мессы, был произведен вынос тела.

Крейслер последовал за отцом Гиларием в храм – он был лишь скудно освещен и производил странное, даже жуткое впечатление.