Житейские воззрения кота Мурра

Собрав остаток своих сил, я во всю прыть побежал от этой ведьмы, а она преследовала меня. Мне удалось ускользнуть от нее, и я наконец добрался до укромного места, где смог преспокойно съесть вышеупомянутую колбасу.

Подкрепившись этой нехитрой снедью, я повеселел, и так как к тому же солнышко грело мне шкуру, то я почувствовал, как все-таки хорошо жить на этой земле!

Однако, когда затем наступила холодная сырая ночь, когда я так и не нашел себе мягкого ложа, как у моего доброго маэстро, когда я, коченея от холода, стужи, вновь терзаемый голодом, проснулся на следующее утро, мною снова овладело чувство безутешности, граничащее с полным отчаянием.

«Таков, – (так высказал я вслух свои жалобы), – таков, стало быть, этот мир, в который ты так жаждал вступить, сойдя с родимой крыши? Мир, где ты уповал обрести добродетель и мудрость и нравственность высшего порядка!

О, эти бессердечные варвары! В чем состоит их сила, если не в побоях? В чем состоит их разум, если не в измывающейся издевке? В чем состоит все их существование, если не в завистливом преследовании чувствительных душ? О, прочь, прочь из этого мира, полного лицемерия и обмана! Заключи меня в свои прохладные объятья, о ты, сладостный, родимый отеческий подвал! О чердак! – печка, о уединение, которое радует меня, к которому болезненно стремится сердце мое!»

Мысль о моем жалком состоянии, моем безнадежном положении одолела меня. Я зажмурился и горестно заплакал.

И вдруг я услышал знакомый голос: «Мурр, Мурр – милый друг, откуда ты взялся? Что с тобой стряслось?»

Я открыл глаза – передо мной стоял юный пудель Понто!

Как ни обижен я был на Понто, все же его внезапное появление очень утешило меня. Я забыл о его несправедливом обращении со мной, рассказал ему, как все это со мной произошло, изъяснил ему, плача в три ручья, мое печальное и беспомощное положение и закончил тем, что меня терзает смертельный голод.

Вместо того чтобы, как я ожидал, выразить мне свое участие, юный Понто прегромко расхохотался.

– Разве ты, – сказал он потом, – не совершеннейший сумасброд, милейший Мурр? Сперва ты, чудак, садишься в коляску, к которой не имеешь ни малейшего отношения, потом ты засыпаешь, пугаешься, когда коляска трогается, выпрыгиваешь из нее прямо в уличную давку, чрезвычайно удивляешься, что тебя, который прежде едва решался высунуться из дверей собственного дома, здесь ни одна живая душа не знает, удивляешься тому, что ты, с твоими дурацкими проделками, везде встречаешь прескверный прием, да к тому же еще оказываешься таким простофилей, что не знаешь даже, как отыскать дорогу домой, к своему господину и маэстро. Видишь, дружок мой Мурр, всегда-то ты кичился и похвалялся своими необыкновенными учеными познаниями, своей образованностью, всегда ты передо мной корчил необыкновенно знатную персону, и вот ты томишься здесь, всеми покинутый, безутешный, и все великолепнейшие качества твоего ума и души оказываются совершенно недостаточными, чтобы научить тебя, как приступить к делу, дабы утолить твой голод и найти дорогу домой, к твоему маэстро! И вот, если теперь некто, кого ты считаешь куда ниже тебя, не примет в тебе участия, ты непременно умрешь с голоду жалчайшей смертью, и ни одна живая душа не спросит о том, какими великими познаниями ты обладал, какими отличался талантами, и ни один из стихотворцев, которых ты считал своими друзьями, не поставит камни с дружеским «Hic jacet»[30] на том самом месте, где ты изнываешь теперь от голода по собственной своей недальновидности и близорукости! Вот видишь, я тоже ходил в школу и умею при случае ввертывать латинские словечки. Но ты изголодался, бедный котик, и эта твоя потребность должна быть прежде всего удовлетворена, а ну-ка, пойдем со мной, пойдем!

Юный Понто радостно бежал передо мной вприпрыжку, я следовал за ним как побитый, совершенно удрученный его речами, которые мне, сокрушенному и изголодавшемуся, представлялись довольно-таки справедливыми. Но как же я испугался, когда…

(Мак. л.)…издателя этих листов необыкновенно обрадовало то, что он сразу же узнал, о чем шла речь во время беседы Крейслера с маленьким тайным советником, беседы весьма примечательной. Таким образом, он оказался в состоянии провести перед твоими глазами, любезный читатель, хотя бы несколько картин из ранних юношеских дней того странного человека, чью биографию написать он в некотором роде обязан, и полагает, что во всем, что касается рисунка и колорита, эти картины, пожалуй, следует признать достаточно характерными и значительными.

По крайней мере, после того, что Крейслер рассказал о тете Фюсхен и ее лютне, можно не сомневаться в том, что музыка со всей ее волшебной грустью, со всем ее райским восторгом истинно проникла в грудь мальчика и срослась там с тысячью кровеносных жил, и, стало быть, нисколько не удивительно, что именно из этой груди, даже если она лишь слегка задета, сразу же хлынет жаркая алая кровь.