Житейские воззрения кота Мурра

– Насколько мне известно, – заговорил князь, – юный Гамлет был превосходным принцем из древнего и уважаемого царствующего дома, однако он порой носился со странной идеей о том, что все его придворные непременно должны играть на флейте! Впрочем, высокородным особам к лицу, пожалуй, кое-какие странные капризы, ведь от этого они становятся еще почтенней. То, что у человека незнатного и безродного сочли бы абсурдом и нелепицей, то у них всего лишь приятный каприз необыкновенного ума, вызывающий изумление и восхищение. Господину Крейслеру, конечно, следовало бы обуздывать свои капризы, но, впрочем, если он желает подражать принцу Гамлету, то это с его стороны можно счесть прекрасным устремлением к высшему; порыв же этот, в свою очередь, обусловлен его преобладающей над всеми прочими склонностью к усиленным занятиям музыкой. Ему, пожалуй, следует простить, ежели он по временам склонен вести себя несколько странно.

Казалось, что маэстро Абрагам так и не выйдет нынче из княжеских покоев, ибо князь снова позвал его, когда маэстро уже приоткрыл дверь и взялся за ручку, и пожелал узнать, откуда, собственно, могла произойти удивительная антипатия принцессы Гедвиги к Крейслеру? Маэстро Абрагам рассказал о том, как Крейслер в первый раз явился принцессе и Юлии в парке Зигхартсхофа, и выдвинул гипотезу, что возбужденное состояние, в котором тогда находился капельмейстер, быть может, могло произвести неприятное впечатление на столь нежную и столь нервическую особу, как сиятельная барышня.

Князь несколько аффектированно дал понять, что, как он надеется, господин фон Крейслер все же не явился в Зигхартсхоф пешком, но что его экипаж задержался где-нибудь в одной из широких аллей парка, ибо только презренные авантюристы имеют обыкновение странствовать пешим образом.

Маэстро Абрагам возразил, что, правда, у нас перед глазами есть пример некоего храброго офицера, который пробежался от Лейпцига до Сиракуз, ни разу не сменив подметок; что же касается господина Крейслера, то он вполне убежден, что экипаж его, несомненно, оставался где-то в парке. – Князь был вполне удовлетворен этим разъяснением.

В то время как все это происходило в покоях князя, Иоганнес сидел у советницы Бенцон за прелестнейшим из роялей, когда-либо созданных преискусной Нанеттой Штрейхер, и аккомпанировал Юлии, исполнявшей большой страстный речитатив Клитемнестры из «Ифигении в Авлиде» Глюка.

Биограф Крейслера, к великому сожалению, вынужден изображать своего героя, ради того чтобы портрет его был верен, человеком экстравагантным, преимущественно по части всего того, что касается музыкальных восторгов, человеком, который спокойному наблюдателю даже может показаться почти сумасшедшим. Он, т. е. биограф, был уже вынужден дословно передать тот нелепый оборот, что, «когда Юлия пела, вся страстная боль любви, все восторги сладостных грез, упований, желаний, надежд колыхались, проплывая над вершинами леса и живительной росой ниспадая в цветочные венчики, в грудь чутко внемлющих соловьев». А посему суждения Крейслера о пении Юлии, думается, лишены какой бы то ни было ценности. Однако же упомянутый биограф может при случае заверить благосклонного читателя, что пение Юлии, которого он, к величайшему сожалению, никогда не слыхал, заключало в себе нечто таинственное, нечто совершенно волшебное. Необычайно солидные люди, которые лишь недавно дали отрезать себе косу, солиднейшие юристы, эскулапы и гурманы, которые, досконально разобравшись в хитросплетениях какого-нибудь путаного процесса, насладившись изучением какой-нибудь зловещей хвори или отведав страсбургского паштета, могли общаться с Глюком, Моцартом, Бетховеном, Спонтини, причем такого рода общение никогда не выводило их из душевного равновесия; так вот именно эти люди упорно уверяют, что, когда им пела мадмуазель Юлия Бенцон, им всегда становилось как-то не по себе, они даже и вовсе не могут выразить, что именно они при этом испытывали. Какая-то тоска, которая вызывала в душе неописуемое наслаждение, всецело овладевала ими, заставляла их, как только наступал этот миг, совершать необыкновенные глупости и вообще вести себя подобно юным фантазерам и версификаторам! Следует далее упомянуть и о том, что однажды, когда Юлия пела при дворе, князь Ириней явственно вздыхал и, когда пение было окончено, подошел прямо к Юлии, прижал ее руку к своим губам и при этом весьма плаксиво произнес: «Милая мадмуазель!» Гофмаршал осмелился заметить, что князь Ириней и впрямь поцеловал руку маленькой Юлии и при этом из очей его выкатилось несколько слез. По желанию обер-гофмейстерины, однако, это замечание, как неприличествующее сану князя и противоречащее благу двора, было решительно опровергнуто.