Житейские воззрения кота Мурра

– О боже! – воскликнул Крейслер, причем физиономия его начала буквально вибрировать от разнообразнейшей мышечной игры, что происходило всегда, когда юмор просыпался в его душе. – О боже, милостивейшая принцесса! Насколько же я, ничтожный капельмейстер, разделяю ваше милое, благородное мнение! Разве это не идет против всех и всяческих распоряжений по части нравственности и платьев, когда душу свою, полную восторга, исполненную боли и печали, мы склонны нести в общество не иначе нежели надежно закутанной в пышную шаль великосветской учтивости и условного этикета? Неужели же все пожарные команды пресловутого хорошего тона не в силах погасить всепожирающее пламя, которое то здесь, то там хочет вырваться наружу? И хотя туда, в огонь, подливают еще пропасть чаю, великое множество сахарной водицы, уйму вежливых разговоров и целую кучу приятнейших пустяков и прочего тра-ля-ля, все-таки то тому, то другому кощунственному поджигателю удается метнуть зажигательную ракету – ракету Конгрива – в душу, и вот оттуда вздымается непокорное пламя, и – вот те на! – оно светит и даже жжет, чего с неподдельным лунным светом никогда не случается.

О да! Всемилостивейшая принцесса! О да! я – жалчайший и самый разнесчастный из всех капельмейстеров, я совершил позорное кощунство, исполнив ужасающий дуэт, который, как адский фейерверк со всяческого рода световыми шарами, хвостатыми ракетами, шутихами и пушечными выстрелами, проехался по всей гостиной и, с сожалением замечаю это, почти везде совершил поджог! Эй! Пожар! Пожар! Караул! Горим! Пожарные трубы сюда! Воды, воды, воды, на помощь! Спасите!

Крейслер бросился к ящику с нотами, вытащил его из-под рояля, открыл его, стал рыться в нотах, извлек из них одну партитуру – это была «Molinara»[39] Паизиелло, – сел за инструмент и начал ритурнель знаменитой прелестной ариетты «La Rachelina molinarina»[40], с которой появляется мельничиха.

– Но милый Крейслер! – воскликнула Юлия в испуге.

Но Крейслер упал перед Юлией на колени и стал умолять: «Дражайшая, благороднейшая Юлия! Сжальтесь над высокочтимым обществом, пролейте утешение в безнадежные души, спойте „La Rachelina“. Если вы не сделаете этого, то мне не останется ничего другого, кроме того чтобы здесь, на ваших глазах, низвергнуться в бездну отчаяния, на краю коей я уже обретаюсь, и вы напрасно удерживаете безвозвратно погибшего maître de la chapelle за фалды фрака, добродушно призывая: „Останься с нами, о Иоганнес!“ Он, капельмейстер, по сути дела давно уже низвергся в преисподнюю и вот-вот закружится над брегом Ахерона в демоническом танце с шалями, совершая изящнейшие прыжки: так посему – спойте же, драгоценнейшая!»

Юлия повиновалась, хотя и с некоторым неудовольствием, ей было неприятно, что Крейслер умолял ее запеть.

Как только ариетта окончилась, Крейслер тотчас же начал известный комический дуэт нотариуса и мельничихи.

Пение Юлии в смысле голоса и методы всецело носило серьезный, патетический характер. Однако, несмотря на это, шаловливое настроение ее проявлялось, когда она воспроизводила забавные комические вещицы, и это выходило прелестно и грациозно. Крейслер приучил себя к своеобразному, несколько странному, но непреоборимо увлекательному исполнению итальянских buffi[41], нынче он даже почти утрировал их манеру, ибо голос Крейслера казался иным, когда он к высочайшей драматической выразительности добавлял тысячи нюансов, при этом он корчил такие невообразимые рожи, которые и самого Катона могли бы заставить расхохотаться.

И конечно же, все зашумели и раскатисто захохотали.

Крейслер в восторге поцеловал Юлии руку, которую она у него по совершеннейшему малодушию тут же отняла. «Ах, – сказала Юлия, – ах, капельмейстер, я никак не могу привыкнуть к вашим странным капризам, причудами я не хотела бы их называть, я не могу совладать с ними! Эти сальто-мортале из одной крайности в другую разрывают мне грудь! Я прошу вас, милый Крейслер, не требуйте от меня больше, чтобы я, глубоко потрясенная, когда еще слезы искренней печали отзываются в моей груди, пела комическое, хотя бы все это и было так изящно и красиво. Я знаю это – я совладаю с этим, я исполню это, но после этого я делаюсь совершенно разбитой, усталой и больной. Не требуйте этого от меня больше! Не правда ли, вы обещаете мне это, милый Крейслер?»

Капельмейстер хотел ответить, однако в это самое мгновение принцесса обняла Юлию, смеясь громче и безудержней, чем это какая-либо обер-гофмейстерина могла бы счесть приличным или что сия обер-гофмейстерина сочла бы возможным взять на свою совесть.

– Приди на грудь мою, – воскликнула она, – ты, милейшая из всех мельничих, самая голосистая, самая капризная! Ты дурачишь всех баронов, всех чиновников, всех нотариусов вселенной и, пожалуй, еще даже… – Прочее, что она еще хотела сказать, заглушил ее раскатистый хохот.

И затем, поспешно обернувшись к капельмейстеру: