Жити и нежити

Я двинулась к сцене. Я уже разобрала, что странные звуки – это тоже варганы, куда тут без них. Кто-то отжигал в микрофон, яростно и бойко. Усиленный колонками грубый, плотный звук инструмента не походил ни на что, к чему привыкло ухо. Все, кто попадал в поле действия этого звука, как намагниченные, стягивались к сцене. Чем ближе к ней было, тем больше мне приходилось проталкиваться. Я уже видела, что там, перед микрофонами, сидели двое парней, и одного из них узнала: тот самый, бородатый, с острым носом и хитрыми, колючими глазами – Толян из подвального магазинчика. Второй был похож на него, такой же бородатый, но покрепче в кости и пошире. Оба босые, одеты в светлые холщовые рубахи, они хотели походить на языческих волхвов, а то, что делали на своих варганах, звучало как боевой транс: так древние воины, накурившись нужных трав, плясали и прыгали под схожие звуки у костра, перед тем как напасть на соседнее становище, и тела их потом не чуяли усталости, боли и ран, а стрелы они вынимали из себя с мясом, не морщась. Жуткая музыка, страшная музыка. И что-то такое она будила в людях: чем ближе к сцене, тем более они впадали в это агрессивное, бездумное состояние, а у самых ног музыкантов прыгали и болтали безвольными руками и патлатыми головами – как те, древние, у костра. Прав Яр: люди не меняются. За столько веков ни капельки не изменились.

– Мега Дао! – провозгласил кто-то в микрофон, когда варганы смолкли. Под сценой глухо и радостно загудело, а парни сменили инструменты, переглянулись и начали снова, что-то очень похожее, разве что в новой тональности. Я решила, что мне пора уходить.

И тут увидела Ёма.

Он стоял рядом со сценой, чуть позади неё, за гигантским чёрным блоком монитора, и прижимал к уху телефон.

Он был весь в белом – свободная рубаха, перепоясанная красным поясом, и светлые его волосы сияли от этой белизны.

Я остановилась и смотрела на него, в пяти шагах, почти забыв, ради чего я здесь. Светлая, тихая радость плескалась в душе, или что там у нас вместо этого органа, вся муть и тревога, вся жуть пережитой ночи стекали с меня, как вода, и я подумала, что даже если он не совершенномудрый, это абсолютно неважно: для меня он – свет, сам светом став.

Он поднял глаза, заметил меня, и лицо его преобразилось. Он быстро нажал отбой, подскочил ко мне в два шага, сгрёб и объятьях и расцеловал.

Я висела в его руках, как рваная кукла. Я совсем не ожидала такой реакции.

– Славка! Ярославка! Ты приехала! Счастье моё, как я рад!

Я болтала ногами и пищала, чтобы он поставил меня на землю. Так растерялась, что больше ничего сказать не могла. Не про катафалк же ему говорить и не про то, как я сюда добиралась, только ради того, чтобы он меня сейчас вот так в воздухе замотал.

Наконец он отцепился, отстранился и вгляделся в мое лицо. Он и правда был счастлив. Лес мой, на меня ещё никто и никогда не смотрел с такой радостью и такой… таким… Нет, я не знаю, как называется у людей это чувство. Но с чего? Почему? Кто я ему? Дух ведь только, морок, трава.

– Можно я тебя буду звать Руся? – спросил он.

– Это ещё почему?

– Ну как? Ярослава, Яруся – Руся. Славой мне не нравится, Слава – это что-то слишком затасканное. А вот Руся…

– Назови хоть горшком…

– Ты чего такая?

– Какая?

– Никакая. Пойдём ко мне, а то здесь шумно.

Тут и впрямь было ужасно шумно: варганисты не умолкали, гнали без остановок. Их ритмы начинали вколачиваться в голову.

Ём развернулся и пошёл куда-то за сцену, увлекая меня.

– Устроили дискотеку, – говорил он в своей манере – на ходу. – А орги хотят, чтобы я сегодня что-то такое же играл. Ну, орги, организаторы, – зачем-то объяснил он, обернувшись через плечо, видно, вспомнил, что я их музыкантский сленг не по– нимаю.

– Прямо такое?

– Ну, такое не такое, но что-то в этом духе, языческое вроде. Им всякие мои классические инструменты не нужны. Кларнеты там, мандолины. Им что-то жёсткое подавай. Волынку или те же варганы. Как считаешь, я, как эти ребята, смогу? – Он снова обернулся. Глаза его весело сияли.

– Ты лучше сможешь, – ответила совершенно серьёзно.

Он рассмеялся:

– Да ладно тебе! Я ещё совсем играть не умею. Сложный инструмент оказался! Я на нём вчера весь вечер играл. Прямо устал, – он усмехнулся. – Вроде бы не первый день в музыке, но тут что-то особое. Хороший звук достать надо. Правда, и он из тебя его достаёт, это как-то обоюдно выходит.

Но было видно, что он доволен. За сценой тянулся палаточный лагерь, мы бодро пробегали его. Миновали штабные палатки, возле них стояли складные столики, на них – ноутбуки, а рядом полуголые люди с серьёзными лицами расхаживали, что-то резко командовали в рации. Кто-то из них махал Ёму рукой, на меня не обращали внимания.

– Думаю, ты права, конечно, – говорил он. – Сыграю, что же не сыграть. Я только своё хочу, а не то, что здесь надо.

– А что здесь надо?

– Я же говорю: тут все помешались на язычестве. Подавай им его – и всё тут. Осталось только петуха зарезать, прямо на сцене…

– Чёрного.

– Чего чёрного?

– Чёрного петуха.

– А. Откуда ты знаешь? Интересуешься?

– Язычество не ушло никуда. Оно в нас.