Жити и нежити

В то время она мечтала стать писателем. Казалось, в этом ей могло помочь всё – и счастливое детство, и голодная юность, и горы прочитанных книг, и даже холодный Литейный. Под её кроватью скапливались пачки тетрадей, исписанных готическими рассказами в стиле Эдгара По. А сама она начала затвердевать в своём теле и мыслях. Но когда увидела, как мать уходит лёгкой и молодой походкой, она кардинально пересмотрела свой взгляд на литературу.

Как-то раз торговля пошла столь бойко, что в четыре часа дня ни одной книги на клеёнке не осталось, и Джуда пошла в старую квартиру напротив музея Достоевского раньше обычного. У неё был ключ, потому что дядя-доцент по вечерам работал и не любил, чтобы его отвлекали звонками в дверь. Ему легче было отдать ключи гостям. Поэтому Джуда вошла тихо-тихо – не хотела тревожить дядю.

Мамина сумка стояла у двери – она приготовилась ехать, как только Джуда вернётся. Но самой мамы не оказалось ни в коридоре, ни на кухне, ни в маленькой гостевой на диванчике под ковром с изображением красного оленя, ни в общей комнате. Звуки жизни теплились только в спальне. Джуда послушала под дверью и больше не стала звать маму, а удалилась прямиком в кабинет, где, она знала, была прекрасная библиотека и куда её не пускали, будто торговке с Литейного было зазорно появляться среди благородного собрания старинных томов. Джуда взяла с полки первую книгу и, забравшись с ногами на диван, включив жёлтый торшер, отключилась – от квартиры, Литейного, от Питера и от бессонных бесов в своей голове, которые в оба уха шептали наперебой, как лучше сейчас поступить.

Когда она дочитывала «Фауста», в кабинет вошёл дядя. Он ни капли не удивился, найдя ее здесь, отошёл к столу и сел, ни слова не говоря. Потом закурил, не сводя с неё глаз.

Джуда тоже смотрела на него.

– Сколько тебе лет? – спросил он наконец.

– Пятнадцать, – ответила Джуда.

– Хороший возраст, – сказал дядя-доцент. – В этом возрасте моя мама стала женой моего отца, а через год они родили моего брата, который на четырнадцать лет меня старше. Твоя мама говорит, ты хочешь стать писателем. Хочешь, расскажу, как это произошло? Может, тебе это пригодится.

– Ну, – ответила Джуда, и дядя-доцент всё рассказал.

Он рассказал, что его бабушка, мамина мама, была балериной. Она рано родила, вернулась на сцену и до войны танцевала в Мариинском, если не на первых, то и не на последних ролях. Больше ничего в жизни она не умела, поэтому, когда началась война, когда её муж ушёл на фронт и она осталась одна с дочерью, бабушка не нашла ничего лучше, как лечь и лежать. Так она пролежала в этой квартире, в этой вот самой комнате, на этом диване, на котором сейчас сидит Джуда, всю блокаду, а её дочь, дядина мама, должна была выживать сама. Она не поехала в эвакуацию, пошла работать и отдавала часть своего пайка маме, размачивая хлеб и просовывая ей в приоткрытый рот. Мама не двигалась и не говорила, только открывала и закрывала глаза, как большая кукла. Дядина мама так и думала, живя в комнате с нею, и жалела, что кукла эта настолько большая, что с места её не сдвинешь и в бомбоубежище с собой не возьмёшь. Но она привыкла и прожила так всю войну.

Однако когда война кончилась, налёты прекратились и в город вернулись люди и птицы – мама и тогда не встала. Она стала лучше кушать, чаще открывала глаза и ходила под себя, но по-прежнему лежала. С фронта пришло извещение о пропавшем без вести отце. Дядина мама своей маме об этом не сказала. Она продолжала работать на заводе, кормила свою большую куклу и вернулась за парту. Но постепенно стала догадываться, что мать не встаёт ей назло. Она пробовала кричать, ругаться и плакать. Ничего не помогало. Пробовала её поднять, но мать, исхудавшая, как скелет, весила, будто сверхплотное вещество.

Тогда дядина мама оставила эти попытки. Ей скоро должно было исполниться шестнадцать, и она понимала, что сойдёт с ума, если продолжит играть в куклы. Вокруг шумела весна, война забывалась, жизнь входила в свою колею, и только её игра не кончалась.

Тогда дядина мама надела лучшее мамино платье, чудом уцелевшее во время войны, и обнаружила, что оно ей впору. В этом платье цвета заката она отправилась вечером на вокзал, куда каждый день приезжали люди, желающие построить новую жизнь в Ленинграде. Там она увидела безусого офицера, похожего на её отца, каким тот был в годы, когда только женился на её матери. Стояли белые ночи, они прошлись по городу, а после вернулись в большую старую квартиру и занялись любовью в той самой комнате, где всю войну пролежала её мать. Впервые мать дяди сделала что-то, чтобы насолить своей матери. Она занималась любовью в первый раз в жизни, с человеком, которого знала несколько часов, занималась любовью назло своей матери, и от её криков звенели стёкла в книжном шкафу, откуда Джуда достала Гёте. Но вдруг заскрипел диван – это мать впервые за все годы села, чтобы узнать, чем же занята её дочь.

– Вот станешь писателем, напишешь про это, – завершил дядя, докуривая сигарету.

– Что теперь с вашей бабушкой? – спросила она. – Она умерла?