Жити и нежити

Они тоже приходили в себя. Открывали глаза. Смотрели в зал, а потом – невзначай – друг на друга. И Динара потупилась. Гордая Динара опустила глаза. А Ём заиграл пьяной, сияющей улыбкой счастливого мужчины. И было ясно, было несомненно, как день: что-то сокровенное, тайное, что только и может случиться между мужчиной и женщиной, случилось между ними в этот момент.

И от этого им обоим сейчас хорошо. Страшно. Стыдно. И хорошо.

Я закрыла глаза и стала медленно отступать к выходу.

По Тверской до Чистых прудов. Через Москву и ночь. Мимо призраков этого грешного города. В голове – туман, мох вместо сердца. А как он смотрел на неё… И как она опустила глаза… Нет, не думать. Я нежить. Я здесь на время. Сделаю своё дело и кану в Лес, только меня и видели.

Мимо Кремля, мимо Лубянки – переулками, переулками, средневековыми, пропитанными ядом и смутою. Жить он хочет. Жизнелюбец! Однако не так всё просто. Чего-то ты недоговариваешь, дружище. Иначе бы не привязали меня к тебе, меня – к тебе, а Динара здесь ни при чём.

От Лубянской площади по Мясницкой. Мимо пыточных камер. Через московскую весну. А как он сегодня играл… А как блестела вода, как звенел сквер, как я задыхалась от предчувствия. Жизни он хочет. Конечно. А мне, мне не хочется ли её – до головокружения, до икоты? Но ведь кончится, я знаю, так быстро всё кончится, не успеешь напиться…

О нет! – я остановилась. Осознание пришло слишком ясно. Боги, продлите! Пусть будет всё: и весна, и Москва, и ревность, и Ём, и Динара, и даже моя несвобода – лишь бы жить, ядом Москвы дышать, так вот стоять и шептать, холодными губами шептать: жить, жить, хоть на краешке жизни!..

По Мясницкой – к Чистым прудам, но вовремя повернуть, и вот уже сквер, двор, дом, почти родной. А там и чердак, а там наши ифриты и Яр…

И дальше я не могу сделать и шагу. В голове одно: Яр.

О Лес…

Какая же я идиотка! Я совсем про него забыла. Про Яра и про то, что жребий у нас на двоих и выбор делает только первый. Кто будет первым, отдаст своему человеку жизнь. А второму достанется то, что останется. А что останется ему?..

И ведь Яр был первым от раза к разу, началось это так давно, что я и вспомнить уже не могу, когда было иначе. Ему это не нужно. Просто так получалось. Просто его люди всегда первыми выходили к порогу. Конечно, он не всегда отдавал им жизнь. Далеко не всегда. Одно время он старался быть справедливым и решал, чего они заслужили. Потом ему всё надоело, и он всех наделял жребием чёрным, не разбираясь. Но на сей раз – о, я чую, на сей раз у меня нет надежды: если брат будет первым, жребий жизни отдаст именно он.

Так что же я делаю? Чего я жду? Надо было сегодня же пойти с Ёмом! Подвести его к краю и жребий вручить. Успеть первой. И шут с ней, с жизнью, шут с ней, с моей жизнью и освобождением, я готова вернуться в Лес, зато Ём будет жить! И ещё столько всего сделает, переживёт, перелюбит, столько сыграет…

Хочется тут же бежать к нему. Но я стою и смотрю на спящее здание школы, на башенки и красивую крышу, под которой притаился наш чердак. И понимаю, что бежать мне некуда. Вот мой дом, там мой брат, и там моя судьба. Моя и Ёма, какая бы она ни была. Прихожу в себя и делаю шаг. Потом ещё.

Главное – теперь не показать Яру, чего я хочу. Что я опередить его хочу. Вырвать единственный шанс. Не для себя – для Ёма.

Глава 6 Нежить

1

В то время, когда Джуда поставила старую книгу на полку в своей новой квартире, её жизнь уже шла совсем в другом русле. К двадцати восьми она имела всё, о чём её ровесники мечтали: квартиру, машину и авторскую школу танца в Москве с филиалами в разных городах, в том числе и в Санкт-Петербурге. Она держала жизнь под уздцы, и даже завистникам не за что было уцепиться: всё, чего она добилась, добилась сама благодаря характеру и бешеной работоспособности. Работоспособность была клеймом у Джуды на мышцах, клеймом у Джуды на судьбе. Так пахать – себя не жалеть, говаривали про неё друзья. Так пашет, что у мёртвых кости трещат, говаривали недруги. Джуда усмехалась на это и молчала: она-то знала, что работать её заставляют бесы, когда принимаются наперебой глодать ее душу.

Она обзавелась ими давно и не могла представить себе жизнь без них. Она знала, что крёстным отцом этих бесов был проклятье русской литературы Фёдор Михайлович Достоевский, которого она прочла лет в тринадцать. В то время её сверстницы мучились первой любовью и гормональными приступами. Они рассказывали о поцелуях в подъездах, о записках в тетрадках, впервые пускали мальчиков в свои кровати, ещё полные мягких игрушек, и не хотели слушать разговоры Джуды о том, почему любой мыслящий человек должен себя убить.