Жити и нежити

Я искоса смотрю на него, но тут же отворачиваюсь. Мне кажется, что я могу даже взглядом выдать себя. Как это глупо! Ведь если я чего-то хочу – Яр хочет того же. Но я не могу сейчас вести себя по-другому.

– Так вы их нашли? И какие они? – продолжает Александр.

– Люди, – отвечает Яр спокойно, и я снова не выдерживаю, бросаю на него взгляд: он и правда так спокоен или притворяется? – Как все, – добавляет брат и с ленцой откидывается к стене.

– Это у тебя, как все, – фыркаю вдруг неожиданно для себя. Не сдержалась.

– А у тебя, хочешь сказать, особенный? – оборачивается он ко мне моментально. Выпад принят.

– Да. Можно так сказать.

– И чем же он отличается?

– Он музыкант. У него талант. Настоящий.

– Музыкант! Каких легион, – кривится Яр. Женя следит за нами внимательно. Александр отрывается от монитора, смотрит на нас поверх очков.

– Вовсе не легион. Таких, как он – единицы. А вот насчёт своей не соврал, – говорю колко. – Банальность. Истеричка.

– Я бы попросил без оценок, – отрезает Яр строго. Не кричит. Говорит глухо. Лицо меняется, и становится видно, что он тоже взведён. Или так быстро дошёл до белого каления, или тоже притворялся всё это время, изображая спокойствие. – Даже у сестры нет права оценивать моего человека.

– У нас с тобой одинаковые права!

– Хорошо же, раз одинаковые, так я тебе скажу: твой Ём – неудачник. Да, быть может, у него талант, но он не умеет выстраивать свою жизнь. Ему сейчас повезло, его вытянули. Не было бы этого, так и играл бы до старости в однодневных ансамблях.

– Ты не прав, – говорю я и чувствую, что бледнею. Говорю тихо. – Ты не прав. Это не случайность. Это закономерность. Он не мог быть не признан. В нём не только музыкальный талант. В нём больше… Он жизнь любит. Ты бы знал, как он любит жизнь! Ему есть ради чего жить. Ём – очень счастливый человек.

– Ха, счастливый! – Яр злится до дрожи. Откидывается в кресле и блестит на меня потемневшими глазами. – Да он тогда просто дурак! – говорит тихо. Боги, боги, совсем как я – так же тихо. – Среди людей только дурак может быть счастлив. Человек, если он хоть что-то в этой жизни сто́ит, непременно за душой держит потери и боль. Иначе не может быть. Без горя человек – существо.

– Ребята, мне кажется, то, что вы делаете сейчас, недопустимо, – прерывает нас Александр.

Мы еле сдерживаем накатившую злобу. Не можем остановиться:

– Он первый начал! – я.

– Нет, вы только посмотрите на неё! – Яр.

– Брейк! – Женя приподнимается. – Спокойно, не шумим!

А мы и не шумим. Сидим, отвернувшись, и дуемся друг на друга. Женя в недоумении. Александр протирает очки.

– Вы не правы, друзья, – говорит потом, надевая их. – Вы не правы не только потому, что судите сейчас чужого. Вы не правы потому, что злитесь. Поверьте, мои дорогие: люди уйдут. А вы останетесь. Вместе. И это навсегда.

Он смотрит на нас в упор и не понимает, верно, что творится с нами от этих слов. Как сжимается сердце. И у меня, и у Яра. Я знаю, твёрдо знаю, что у Яра сжимается тоже. И как страшно, смертельно не хочется. Не хочется ничего – ни бессмертия, ни вечности, а одного только: жить. Жить вместе с ними. С этими людьми, нашими людьми, чьи судьбы у нас в руках.

У нас в руках? Смешно! Яр всегда был первым. Сколько раз подряд. Но почему?

– Почему ты всегда первый? – оборачиваюсь к нему. Спрашиваю спокойно, но голос дрожит. – Почему ты всегда первый? Позволь в этот раз выбирать мне. Позволь мне решить. Почему ты всегда должен решать за двоих?

– Зато тебе столько раз доставалась жизнь, – смеётся Яр с тем же самым дрожанием в голосе. – Должно же быть в этом мире какое-то равновесие.

– Я тебя никогда не просила о жизни. Никогда. Мне всегда доставалось только то, что не использовал ты. Мне надоело!

– Пожалуйста, – продолжает он насмехаться, – всё в твоих руках. Бери своего счастливого человека. Подводи его к краю. Придуши его любимую собачку. Сделай что-нибудь, чтобы ему захотелось из жизни уйти. Что ты с ним сможешь сделать? Ну что?

– Яр! – обрывает его Женя.

– А что я? Это она считает, что мы вершители судьбы. А мы только исполнители.

– Яр, замолчи! – Александр. Тяжелейшим голосом. Голосом надгробной плиты. И мы замолкаем. Молчим. Не глядим друг на друга. Старина Эйдос облизывает чёрные губы и снова вываливает язык.

– Excusez-moi, mes amis. – Яр поднимается, берёт шляпу. – Excusez-moi de gâcher votre journée. Je pense qu’il vaut mieux que partions [2].

Разворачивается и уходит. И мне стоит пойти с ним, но я не могу. Сижу и гляжу ему в спину, и хочется разреветься. Но я держусь. Чувствую на себе взгляд Александра и опускаю глаза.

– Мне кажется, ты хочешь о чём-то спросить, – говорит он.