Жити и нежити

В моих руках оказалась изогнутая труба с рваными краями. Они смотрели то на трубу, то на меня, но драпануть им что-то мешало. Я почувствовала омерзение. На меня смотрели глаза животных. Трусливых, подлых животных. Никогда не понимала людей, и, похоже, омерзение помешает мне их понять. Точнее, эту их жуткую ограниченность. При всех бесконечных задатках. При всём огромном запасе сил и возможностей. Они делают всё, чтобы поскорее себя этого лишить. Будто тяготятся. Ну и успешно лишают. Уже к двадцати в них может не быть ничего. Никаких задатков. Никакой силы. И вот глядят на тебя глаза животного. Тупого животного, которого засунули не в своё тело и заставили так жить. Жить и мучиться, без мысли и радости, травить себя ядами, изводить пустотой. Жить так, как звери никогда не станут. Сколько в этих глазах тоски! Будь моя воля, я бы из одного сострадания превращала бы их в зверей и отпускала обратно в Лес. Хотя о чём я: в Лесу на всех места не хватит.

В общем, мне стало до того противно, что я просто согнула трубу петлёй и бросила им под ноги. С каким удовольствием я бы на этом всё прекратила. Мне было достаточно того, что я успела с них стянуть, продолжать дальше наше общение не хотелось. Но не тут-то было: они ещё ничего не сообразили, но трусливая злость зажглась в их глазах. Совсем нелогичная, потому что на их месте любое нормальное существо убралось бы подальше – даже медведь уйдёт, если ему показать своё превосходство, ему шкура дороже понтов. А человеку – нет.

Короче говоря, они кинулись на меня как по команде, все трое. И я считаю, что моё поведение полностью оправданно. Дважды они были предупреждены. Дважды. Сколько можно?

Ну и как только они сделали ко мне шаг, я их обратила. В собак. Точнее, я не знала, конечно, во что они превратятся, это никак от меня не зависело. Это то, что хранится у человека в душе. Никогда нельзя предсказать. Разве что заподозрить. Эти стали собаками – шавками, кто покрупней, кто помельче. Бухнулись передо мной на четвереньки – на четыре лапы то есть, калечный тут же завыл и поднял переднюю, сломанную. Посмотрели друг на друга – и взбесились. Начали выть, метаться, носиться по вагону. Цапать друг друга ощеренными пастями. Их охватила паника. Они скулили, лаяли, нападали на меня, но тут же отскакивали. Мне стало весело, я подобрала трубу и отмахивалась от них, загибаясь от смеха.

Электричка дёрнулась всем составом и остановилась. Двери разъехались, вошли двое полицейских – конечно, сейчас как раз вовремя.

– Вон! – крикнула я, и вся свора кинулась в раскрытые двери, чуть не сбив стражей порядка. Я смеялась, глядя, как катятся они по платформе, пегие, коротколапые, и исчезают в темноте.

За них можно не беспокоиться: набегаются, свалятся, проспятся, завтра с ужасом будут вспоминать, когда же так упились – очнулись неизвестно где, да ещё у одного рука сломана. Не столкнулись бы только с местной сворой: вот от них им достанется. К сожалению, это не исключено, но я ничего не могу с этим поделать. Мне до сих пор неприятно вспоминать историю с Актеоном, но я тут ни при чём – это судьба, это не я. Только этой мыслью и спасаюсь.

Метро оказалось закрыто, пришлось идти пешком. Ничего: от «Курской» до «Чистых прудов» недалеко. Очень хотелось скорее добраться до нашего чердака и перевести дух. Странный день выдался. Как начинался – так и заканчивается. Так и заканчивается, как начинался с утра.

Но я рано решила, что это всё. Не успела отойти от вокзала, как сзади послышались торопливые шаги, а потом что-то тяжёлое пролетело у меня над головой. Я инстинктивно присела. Кусок кирпича упал на асфальт в двух шагах и раскололся. Обернулась: меня нагонял какой-то толстяк, возбуждённый и потный.

– Стой! Стоять! – кричал он сдавленным шепотом, переваливаясь, как индюк. – Ой, нет, это… Окаменей! Окаменей!

Видеть, как он бежит, одышливо хватает ртом воздух, выпучивает глаза и суетится, было невыносимо смешно. Но я настолько опешила, что даже не рассмеялась. Я вгляделась и узнала его – это он сидел в вагоне электрички. Мне стало любопытно. Я выпрямилась и спокойно поджидала, когда он нагонит меня.

– Я тебя вычислил! Я всё видел! Я знаю, кто ты! – сообщил он, подойдя вплотную. – Ты теперь в моей власти.

Ага, вот к чему кирпич, смекнула я. Ну-ну. Чего только люди не придумают! Ладно, по крайней мере, не так травматично, как нож или серебряная пуля. Такой ритуал общения: увидел нежить – кинь в неё чем-нибудь. Очень хорошо. Но вот толстяк со своей стороны ритуал выполнил, а что делать мне, я не знала, поэтому молча продолжала на него смотреть. Он потерялся и залепетал:

– Я никому не скажу. Ты можешь мне верить: никому. Не скажу. Я. Но я это. Я, типа, нашёл тебя. Я всё понял. Ты теперь, типа, моя.

Последнее было сказано настолько тихо и неуверенно, что звучало вопросом. Я усмехнулась.

– Чего же ты хочешь от меня, человек? – спросила как можно мягче. Он побледнел. У него было розовое, безбородое лицо, курчавые волосы и водянистые глаза. Он был полон кровью, но она вся откатила и подвела его, как только он услышал мой голос.