Жити и нежити

С утра брат мучается похмельем. По-другому это состояние не назовёшь: хандрит, блажит и кидается на всех. Ифриты, завалившиеся на рассвете, жмутся к стенам, стараясь сделать вид, что их нет. Стоит пойти погулять. Но сделать этого мы не можем: спозаранку заявился охранник из школы искусств, дёргает дверь, прислушивается и явно подозревает чьё-то присутствие. Уходить просто так не собирается. Юлик предложил было открыть ему и разыграть офис, за что Яр запустил в него оставшимся бокалом. Услышав звон стекла, охранник замер, а потом принялся ковырять в замке чем-то жёстким.

– Душно, – страдает Яр. – Хоть бы окно открыли.

– Тебе бы на улицу, – качаю головой.

– Пойдёшь тут на улицу, – ворчит брат и косится на дверь.

Труся и сжимаясь под этим взглядом, Юлик открывает окно. Потянуло солнцем, запахом нагретой крыши. Прозвенел трамвай, разворачиваясь на бульваре. С шумом опускается голубка, за ней спикировал голубь и принимается ворковать, коготками стуча по железу. Сквозь уличный гул долетают обрывки музыки.

– Что это? – Яр приоткрывает глаза.

– Народ гуляет, светлейший, – говорит Цезарь. – Праздник.

– Ммм. – Яр закатывает глаза от боли.

– Да, сегодня какой-то праздник, – вспоминаю я. – И Ём в парке играет. Пойдём туда, брат, – трогаю его за плечо. – Я хочу, чтобы ты послушал Ёма. Тебе станет лучше. Юлик, сделай же что-нибудь!

– Ну что я сделаю! Всё сделай и сделай! Ума я не приложу, княжна!

– Я тебя обратно… того… – обещает Яр, не открывая глаза. – Дематериализую.

Юлик вжимает голову в плечи.

– Хорошо, – ворчит Цезарь и спускается из гамака. – Я тебя выручу. В последний раз. Запомните это, светлейший. В последний.

– Давай, давай, – машет на него Яр.

Цезарь исчезает. Через минуту охранник, отлипнув от замка, тяжёлой поступью спускается вниз. Щёлкает замок, и сияющий Цезарь распахивает дверь.

– Свобода, светлейший, – говорит, довольный собою. Яр тут же ринулся мимо него к выходу. – Не стоит благодарностей, – кидает вслед ему Цезарь.

– Как ты это сделал? – спрашиваю.

– Сила убеждения, княжна, – ухмыляется. – Нашептал, что вскрывать дверь лучше с участковым. – И расплылся в улыбке.

Я спешу за братом. К этому часу солнце так разогрело крышу, что на чердаке тяжело дышать.

Ночью Джуде приснилось, что у неё украли кошелёк. Девчонка-цыганка с птичьей костью и проступающими под кофтой сосками, как две вишенки, ловко вывернулась из-под её руки и прыснула по бесконечным коридорам сновидения. А Джуда кинулась следом, понимая со всей отчётливостью, что её не догнать и что украли у неё больше, нежели деньги.

Сон множился, дробился, мелькал коридорами и босыми грязными пятками беглянки, и по мере того росла и росла печаль от кражи, росла и росла тоска. Джуда понимала, что для такой тоски у неё надо было не кошелёк украсть, а как минимум душу. Она бежала, выбиваясь из сил, цеплялась за стены сна, пыталась обмануть девчонку, но всякий раз, когда вот-вот готова была её схватить за смуглое плечо, та оказывалась на несколько шагов быстрее и на секунду проворнее – и ускользала.

Тоска достигла сердца. Джуда остановилась, понимая, что ничего не может сделать. Опустила руку в карман и нащупала там что-то. Оно здесь? – удивилась, вынула руку и разжала ладонь.

Маленькая девочка, хрупкая статуэточка из терракоты, цыганочка в ярких тряпках и звенящих браслетах на ногах танцевала у Джуды на ладони. Блестя глазами, полными смеха, она танцевала так, как Джуда могла увидеть только во сне. Это был не танец, а совершенство, и Джуда узнала – это его она с таким трудом воплощала в мир.

Все мы носим в кармане собственную смерть, подумала Джуда и проснулась. И сразу пошла заниматься. Уже накануне она почувствовала, что у неё получается. Что идеал, которого она искала, стал приоткрываться, что танец прорастает, как трава. Мышцы становились мягкими и послушными. Тело поддалось и теперь медленно, но неизбежно проявляло через себя то, что Джуде хотелось. Она работала, не чуя себя. Перед нею словно бы стояли солнечные танцовщицы со стен храма камасутры из Каджурахо, а закрывая глаза, Джуда видела себя со стороны, и два видения сливались в одно. Ей казалось, что она ухватила тигра за хвост, теперь главное – не упустить.

Она пришла в себя только после полудня. В зал заглянули ученики. Постучали, но Джуда не услышала; тогда дверь приоткрылась, и вошёл один из преподавателей. Он увидел Джуду в трусах и топе, блестящую, словно облитую лаком, точёную, будто вырезанную из кости, танцующую с закрытыми глазами. Она была на пике своих сил и способностей. Она делала то, ради чего жила. Преподаватель закрыл дверь, но через какое-то время вошла вся группа – другого помещения не нашлось. Джуда очнулась от аплодисментов, рассмеялась, увидев восхищённых девушек и юношей у стены, и выскользнула из зала.

Она была счастлива. Приняв душ, растершись до жара, умастившись благовонными маслами, как древняя танцовщица при храме, она сидела в глубоком кресле у стойки регистрации и не могла припомнить момента в своей жизни, когда была бы столь полно счастлива.