Жити и нежити

А потом до меня докатила волна его разочарования: бедный, он заметил, что у меня нет хвоста! Какого угодно, лисьего или коровьего, кошачьего, крысиного, хотя бы маленького рудиментарного хвостика – да чего угодно, но и этого нет. В его воображении я была оборотнем, хюльдрой, чертовкой – а без хвоста. Ну что я без хвоста? Конечно, не та. Я почуяла, как в нём всё перевернулось, как чары с него слетели, будто туман – и он дёрнулся вверх из оврага.

Но в этот момент, как и было задумано, с другой стороны стала спускаться Евгения. Ёжиков услышал шорох, испуганно присел и развернулся на сто восемьдесят градусов. И так и застыл в этой странной позе – не то сейчас сорвётся со всех ног, не то распластается перед ней ниц.

И было из-за чего. Она спускалась как настоящая богиня, и я залюбовалась ею: я-то лучше, чем Ёжиков, могла оценить сложность этого схождения. Царственная, белая в лунном луче, сияющая потусторонним светом. Кудри до колен – никогда не замечала, что у Жени такие кудри. Гордая голова, высокие груди, покатые плечи и бёдра – языческий сон, мечта. Всё тело – сильное, плотное, и ноги, и руки, и жаркий белый живот – всё обещает блаженство и негу, и счастье, и алые грёзы страсти, до самой смерти обещают они…

Тут уже стало не до хвоста. Не до отсутствия такового. Вся жизненность в Ёжикове рухнула, будто обветшавший и опустелый дом. Колени подогнулись, и он пал на четвереньки и так и остался смотреть снизу вверх, как она приближается, надвигается, наступает. На пороге – он был на пороге, и будущее его лежало на весах: вот идёт она, жизнь и смерть его, и вот всё, что он прожил до этого, – бессмысленное, бесцельное, пустое. И ей судить. Ей.

Я развернулась и стала карабкаться вон из оврага. Я здесь лишняя. Когда человек встречается со своим гением, другие не нужны. Это вопрос на двоих – вопрос их жизни, их смерти, их полного и окончательного освобождения.

В добрый путь, Женечка! В добрый путь.

4

А на нашем чердаке тьма и ночь.

– Ага, пришла! – Яр бросается ко мне с дивана, стоило переступить порог. Путается в проволоке, чуть не падает, но сохраняет равновесие. В темноте мы видим хорошо, я говорила, но он отчего-то проволоку не заметил. Прыгает и чертыхается:

– Чёрт. Надо Юлику сказать, чтобы убрался здесь. Чёрт-те что на полу. Юлик! Юлик! А, шут с ним.

– Их нет?

– Нет. Отпросились на ночь.

– Отпросились? Что это значит?

– Да пусть погуляют. У них девочки. Весна. Пускай.

Час от часу не легче. Я опускаюсь на диван. Правда, что-то ненормальное творится в этой жизни. И с Яром. И со мной. Ещё и эти двое…

– Это хорошо, что их нет. – Яр подсел рядом. Он возбуждён. Заглядывает в глаза. Прощения, что ли, просить собрался? Я не могу вспомнить брата таким. – Я поговорить хотел с тобой. Хотя нет. Погоди.

Он срывается – и уже у рояля.

– Скажи, сестрёнка, что делает человек, когда попадает в трудное жизненное положение? Когда оказывается перед неразрешимой дилеммой, например? – спрашивает и исчезает под роялем.

– Не знаю, – пожимаю плечами, не понимая, к чему он. – Ищет выход?

– А если выхода нет? – звучит голос снизу. Я нагибаюсь, чтобы увидеть его. – Не подглядывай! – Он что-то быстро прячет за спину и идёт ко мне.

– Наверное, у людей не бывает, что нет выхода.

– Ты заблуждаешься. Сразу видно, что ты не знаешь людей. – Он садится рядом. – Человек, попав в безвыходное положение, пьёт. Это помогает найти выход. Выпьешь со мною, сестрёнка? – Он жестом фокусника достаёт из-за спины бутылку. Я вздрагиваю. Думала, будет водка. Оказалось, красное вино, густое даже на вид.

– Ты спятил? – пальцем кручу у виска.

– Нет, – отвечает и не сводит с меня глаз. Мне не нравится его взгляд – только что кривлялся, и вдруг становится видно, что это была только игра. Вот сейчас он настоящий. С такими остановившимися глазами. – Выпьем, сестра. Давай докажем себе, что мы люди.

– Яр, опомнись. Даже человеку это не помогает. А нам просто нельзя.

– Нельзя? Кто сказал, что нельзя? Что с нами будет? Ведь нам нельзя умереть. Нельзя же, да? О, если бы только было можно! Я бы давно уже выпил – если бы это было так просто! Я вот иногда думаю, как это – умирать. Пытаюсь представить. – Он снова отходит к роялю. Ставит бутылку на крышку, извлекает откуда-то два фужера, протирает их белым платочком и рассматривает на просвет. – Ну как это, а? Вот ты лежишь и цепенеешь. Так. Резко падает температура тела. Так. Отключается зрение. Пропадает слух. – Он протёр фужеры, открывает штопором бутылку. Я смотрю завороженно. Есть что-то дьявольское в том, как он это делает и говорит. – Исчезает обоняние. Тактильные ощущения. А между тем сознание остаётся. Ты лежишь, уже не дышишь и ничего не можешь. Ни сделать, ни сказать. Бревно бревном, представляешь?

– Ужас, – говорю еле слышно.