Житие Дон Кихота и Санчо по Мигелю де Сервантесу Сааведре, объяснённое и комментированное Мигелем де Унамуно

«Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю». Слова, о каковых напоминает нам образ действий Роке Гинарта и каковые настоятельно требуют, чтобы мы задумались над ними поглубже. А еще чтобы мы задумались вот над чем: исполнять закон и быть добрым не одно и то же. В самом деле, есть люди, которые умирают, не испытав ни одного доброго побуждения и не совершив, несмотря на то, ни одного преступления, а другие, наоборот, приходят к смерти отягощенные одновременно преступлениями и великодушными побуждениями. Намерения, а не действия пятнают нашу душу и вредят ей, и сыщется немало случаев, когда преступное действие очищает нас и освобождает от злого умысла, его породившего. Случалось, иной озлобленный убийца, утолив ненависть к своей жертве, вдруг проникался к ней любовью, а ведь есть люди, продолжающие ненавидеть врага даже после его смерти. Я знаю, многие мечтают о таком человеческом обществе, где были бы неуместны преступления; хотя дурные чувства отравляют души, но дай нам, Боже, чтобы в человечестве кипели сильные страсти: ненависть и любовь, зависть и восторг, чтобы были среди нас аскеты и распутники — и пусть страсти эти приносят естественные плоды. Юридический критерий учитывает лишь внешнюю сторону явлений и соразмеряет наказуемость действия с его последствиями, критерий же строго нравственный должен судить о действии по вызвавшим его причинам, а не по его результату. Беда в том, что у нас в ходу нравственность, замаранная адвокатскими штучками, а наш этический критерий изуродован правовым. Убийство является злом не по тому ущербу, который наносится убитому или его родным и близким, а по тому извращению, которое поражает душу убийцы, по тому чувству, которое толкает его предать другого смерти; блуд является грехом не из‑за вреда, наносимого кому‑то, — потому что обычно блуд воспринимается как удовольствие, — а из‑за того, что грязное желание уводит человека от мысли о собственной кончине и окрашивает фальшью все, что он испытывает. Так, в среде гаучо глубоко прочувствовано понимание несчастья не как собственной смерти, а как убийства другого по необходимости. И поэтому, хотя в мире всяческих повинностей, в мире видимостей, в мире, где не соблюдаются естественные права, мы впадаем в правонарушение, мы спасемся, если сохраним здоровые желания в мире свободы, в сущностном мире устремлений души.

И, кроме того, не укрепляет ли преступника в его злодеяниях неверие в прощение? Вспомните, кстати, каторжников, отправлявшихся на галеры. Думается, если бы все люди внушили себе, что существует под конец прощение для всех, вечная жизнь в той или иной форме, все стали бы лучше. Страх перед наказанием не сокращает количество злодеяний, а, скорее, вызывает полное неверие в прощение. Вспомните отшельника Пабло и разбойника Эн- рико из драмы Тирсо де Молины «Осужденный за недостаток веры», квинтэссенцию испанской веры, вспомните, что Пабло, умерщвляющий плоть свою в покаянии, погибает, не веря в свое спасение, Энрико же, злодей, спасается, потому что в него верит. Вспомните этого Энрико, сына Анарето: сын сохранил, творя злодеяния, глубокую нежность к разбитому параличом отцу и веру в милосердие Бога, но признает справедливость наказания. Вспомните, что он говорит:

Но я всегда надеюсь на спасенье, затем, что зиждется моя надежда не на моих деяньях, а на знанье того, что Богу близок самый грешный и вера в Господа его спасет

(д. И, строка 17),²²⁴ —

и вспомните, что он раскаялся благодаря своему отцу.

Разве это противоречит нравственному чувству? В случае Санчо Пансы — да, в случае Дон Кихота — нет. Один немецкий философ, Ницше, недавно наделал много шуму в мире, написав, что находится по ту сторону добра и зла.²²⁵ Но имеется что‑то, что находится не по ту сторону добра и зла, а внутри добра и внутри зла, в их общем корне. Что мы, бедные смертные, знаем о добре и зле, видимых с небес? Вас возмущает, возможно, что утрата веры питает ненавистью целую жизнь, полную злодеяний? Как знать, а что если это последний акт веры и сокрушения и он означает, что в жизни внешней, которая вот–вот завершится, прорастают те чувства, исполненные любви и доброты, которые пульсировали в жизни внутренней, не находя выхода под непроницаемой корой злодеяний? И разве не присущи чувства эти всем, всем абсолютно, поскольку без этих чувств не стать человеком? Будем же уповать, жалкие дети рода человеческого, на то, что все мы хорошие.