Житие Дон Кихота и Санчо по Мигелю де Сервантесу Сааведре, объяснённое и комментированное Мигелем де Унамуно

И что удивительного в том, что люди искали неба всего лишь ради того, чтобы спастись от скудости? Разве то, что двигало нашим Дон Кихотом, — жажда славы, громкого имени, стремление увековечить его — не было по сути глубинной боязнью затеряться в безвестности, исчезнуть, прекратить свое существование? Жажда славы, в сущности, — ужас перед лицом небытия, а оно в тысячу раз ужаснее самого ада. Ибо в конце концов в любом аду можно быть, жить,¹⁷¹ и, что бы там ни говорил Данте, пока ты жив, надежда всегда при тебе, ибо надежда — суть бытия.^172 Ибо она цветок, порождаемый усилием прошлого перевоплотиться в будущее, а усилие это и составляет суть бытия.

А теперь подойди‑ка сюда, мой Дон Кихот, и позови своего Алонсо Доброго, и скажи мне: стыд, который испытываешь ты, оттого что беден, не является ли он частицей, пусть малой, того великого стыда, который не дал тебе объясниться в любви Альдонсе Лоренсо? Ты знал нашу испанскую пословицу: жить с милым другом, пусть хоть хлебом да луком; и предложить Альдонсе мог и побольше, чем хлеб да лук: «Олья, в которой было больше говядины, чем телятины, — на ужин почти всегда винегрет (…) по пятницам чечевица, по воскресеньям в виде добавочного блюда голубь»,¹⁷³ но хватило бы этого всего и для нее? А если бы вам двоим и хватило, осталось бы и на долю возможных отпрысков вашей любви? Но не будем продолжать; мне ли не знать, как краснеешь ты и смущаешься, если заговорить с тобою об этом предмете.

Так что не будем удивляться тому, что Дон Кихот улегся спать «грустный и огорченный, во–первых, из‑за отсутствия Санчо, а во–вторых, из‑за непоправимого несчастья с чулками; он готов был, кажется, заштопать их шелком другого цвета, хотя идальго, прозябающий в бедности, ничем не может яснее показать свою нищету, чем именно этим способом». И сколь искусно летописец устанавливает тут связь между одиночеством Дон Кихота и его бедностью! Беден и одинок! Бедность, если ее с кем‑то делишь, либо одиночество, если живешь в достатке, еще переносимы, но быть и бедным, и одиноким!

На что ему, одинокому бедняку, заигрывания Альтисидоры? Правильно поступил, что, едва их услышав, затворил окно.¹⁷⁴

Глава XLVI

об ужасном переполохе с колокольчиками и кошками, выпавшем на долю Дон Кихота во время его любовных объяснений с влюбленной Альтисидорой

Затем, опечаленный любовными страданиями дерзкой девицы, он распорядился, чтобы вечером в его комнату принесли лютню; «…я приложу все усилия, чтобы утешить эту печальную девицу», — сказал он. И «…когда наступило одиннадцать часов ночи, Дон Кихот нашел у себя в комнате виолу; он подтянул струны, открыл решетку окна и услышал, что в саду кто‑то гуляет; тогда он пробежал рукой по ладам, хорошенько настроил виолу, сплюнул, прочистил себе горло и сипловатым, но верным голосом запел (…) романс», который приводит историк и который сам Дон Кихот сочинил «в тот же день».

Истинный герой, ведает он о том или не ведает, поэт, ведь что иное поэзия, как не героизм? Корень у них один и тот же, и если герой — поэт в деяниях, поэт — герой в своем воображении. Странствующему рыцарю, избравшему военное ремесло, необходимы корни поэта, потому что его искусство — это военное искусство, в чем не сомневался доктор Уарте, который в главе XVI своего «Исследования…» говорит, что искусство сие «связано с даром воображения, ибо все, что отважный полководец должен делать, включает такие понятия, как слаженность, взаимосвязь и соответствие, для чего необходимо понимание, подобно тому как слух необходим, дабы лучше видеть». И все это не что иное, как избыток жизни, обогащающее усилие, которое, воплощаясь в деяние, совершенствуется и завершается, при этом целью деяния является само деяние. К определенной точке приходят жизненные соки, они должны вернуться к исходному пункту, и, когда достигнут точки, не открывающей пути к другой, а являющейся концом, соки эти начинают питать все растение, и тогда возникает почка, создающая цветок, а цветок — это уже красота.

Дон Кихот поет, Дон Кихот — поэт, чего так боялась тихоня племянница, когда священник и цирюльник обследовали библиотеку и решили пощадить «Диану» Хорхе де'Монтемайора,¹⁷⁵ и она так испугалась, что сеньор ее дядя сам станет поэтом; ведь, «по слухам, болезнь эта неизлечима и прилипчива», — добавила она. Ах, Антония, Антония, какое зло видишь ты в поэзии и какую же ненависть к ней затаила ты! Но твой дядюшка — поэт и, если бы никогда не пел, не был бы настоящим героем. Не из певца вырос герой, а от избытка героизма возникла песнь.