Житие маррана

— Понимаешь ли, Франсиско, я вдруг размечтался. От отчаяния человек иногда начинает тешить себя несбыточными надеждами, — сокрушенно вздохнул Диего. — Отдав себя на «милость» инквизиции, я почему-то вообразил, что теперь нас с сыном отпустят. Следуя указаниям так называемого защитника, я, на радость инквизиторам, валялся у них в ногах, каялся и слезно молил о пощаде, снова и снова отрекаясь от своих мерзостных грехов. Клялся, что жажду жить и умереть в католической вере. Умолял допустить меня к примирению. Не уставал повторять, что сам виноват в вероотступничестве сына, сам повел его по пути греха, воспользовавшись незрелым возрастом и слабоумием мальчика. И теперь готов посвятить всю свою жизнь тому, чтобы искупить вину, наставляя сына в истинной вере, воспитывая его достойным божьей благодати. Вот как я себя вел, Франсиско. Никогда раньше не доводилось мне так унижаться.

Диего снова принялся что-то чертить на песке.

— Наконец мне сообщили, что сын тоже отрекся. Но прежде чем выйти на свободу, предстояло еще пройти через аутодафе. Пленников могут держать в тюрьме сколько угодно, поскольку содержание оплачивается из их же средств. Я передвигался на костылях, но с Диего не виделся — не позволяли. Несмотря на мою покорность, меня частенько заковывали в кандалы, напоминая, кто я есть, в чем провинился и где нахожусь.

Франсиско, потрясенный до глубины души, встал и подошел к кромке прибоя. Юноша не просто выслушал рассказ отца, но и взял на себя боль родного человека, как будто это ему рвали жилы и поджаривали ноги на медленном огне. Он закатал штанины и вошел в воду по колено. Ополоснул лицо и застыл, глядя вдаль, на ровную линию горизонта. Прохладные соленые капли катились по щекам. Потом вернулся, поправил плащ на плечах сгорбленного старика и сел рядом.

— Папа, а как проходит аутодафе?

Дон Диего поднял с песка осколок ракушки, бросил его в кружевную пену и нахмурился: оставалось извлечь из сердца последнюю занозу.

— Накануне в камеру явился инквизитор Лимы в сопровождении чиновников и священников, чтобы зачитать приговор. В руках он держал какие-то бумаги. Адвокат пихнул меня локтем в бок, напоминая, что надо пасть на колени и благодарить строгий, но справедливый суд за проявленное милосердие. Часы, оставшиеся до церемонии, следовало провести в молитве. Для этого ко мне приставили чрезвычайно усердного доминиканца, с которым мы всю ночь будто покойника отчитывали. Незадолго до рассвета снаружи послышались крики, зазвенели цепи, загремели засовы и щиты стражников. На меня напялили этот вот санбенито, — Диего погладил желтый нараменник. — Подумать только, вроде обычная одежда, а сколько в ней унижения! Ты ведь знаешь, почему санбенито доходит только до колен? Чтобы не путать с монашеской рясой. Ну, а желтый цвет, наверное, ассоциируется с чем-то мерзким, грязным — с иудейством, например. К счастью, на этом не были намалеваны языки пламени, а значит, мне даровали жизнь. В коридоре среди прочих осужденных я увидел Диего. Представь себе мое смятение! Я хотел броситься к сыну, обнять его, молить о прощении. О прощении, да… Но он ничего такого не желал. Просто отвернулся, как от чужого. Тюрьма и пытки навсегда разлучили нас. И Диего, и мне дали по свече из зеленого воска и повели по мрачным коридорам. Рядом со мной шел монах-доминиканец, непрестанно бормоча молитвы. А я все смотрел на Диего, но он отворачивался с гневом, страхом и стыдом.

Дон Диего замолчал, тяжело дыша. Воспоминания жгли ему грудь огнем.