Житие маррана

— Кровь Иисуса, Павла и других апостолов. Вот за это нас и ненавидят. Не желают принимать. Возвели стену между евреями, которым поклоняются, и евреями, которых презирают и мечтают сжить со света.

— A Scrutinio Scripturarum эту стену только укрепляет. — Франсиско все никак не мог забыть опус, задевший его за живое. — Савл и Павел — на самом деле один и тот же человек. Апостол Павел, пока не обратился, был раввином Савлом. Вот и Сантамария, в прошлом Соломон ѓа-Леви, забыл о своем происхождении, пошел на поводу у честолюбия и стал епископом.

— Он пошел на поводу у страха, — поправил сына дон Диего. — Страх хуже смерти, уж я-то знаю.

Франсиско удрученно кивнул. Это была больная тема.

— Из страха я отрекался, плакал, лгал, давал показания, — бормотал отец. — И перестал быть собой. Просто говорил, что велели.

— Папа, пожалуйста, скажи: ты хоть когда-нибудь, хоть на короткое время возвращался в лоно церкви?

Дон Диего растерянно развел руками, поскреб бороду.

— Возвращался ли… А я когда-нибудь к ней принадлежал? Католики считают, что любой крещеный сразу становится христианином. Потому и крестят насильно. Прозелитизм — явление распространенное. Но те, кого обратили против воли, никогда не уверуют искренне. Как будто клятву приносит кто-то другой, а за клятвопреступление судят тебя… Посмеялся бы я над этой нелепицей, да где уж тут…

— Но разве крещение не дарует благодать?

— Благодать дарует вера. Мальчик мой, сколько раз я пытался уверовать в церковные догмы, чтобы наконец перестать чувствовать себя изгоем! Сам знаешь, я исправно хожу к мессе, участвую в процессиях, и не только для виду. Я внимательно слушаю, молюсь, но сердце молчит, а глаза видят лишь чуждую мне церемонию.

— Так значит, ты хотел бы перестать быть иудеем?

— Еще как! И не я один, нас таких тысячи и тысячи — людей, которым надоело быть отбросами. Но тогда пришлось бы отречься от себя, забыть родных, прошлое, тот железный ключ.

— Выходит, дело не только в религии?

— Конечно же нет!

— А в чем же?

— Так сразу и не скажешь… В истории, наверное. В общей судьбе. Ведь мы, евреи, люди Писания, то есть Книги. В ней, в ее текстах — все наше прошлое. Странно, не правда ли? Ни один народ не относился к истории так бережно, как и ни к одному народу она не была столь жестока, как к нам.

Помолчав, дон Диего пробормотал:

— Быть евреем не легче, чем следовать тесным путем добродетели. Точнее, вообще невозможно. Запрещено.

— Так что же делать?

— Или принять новую веру всем сердцем…

— Сердцу, папа, не прикажешь, — перебил отца Франсиско. — Ты сам это только что говорил.

— Тогда притворяться. Именно так я и поступаю.

— Значит, снова спектакль, лицедейство. Выходит, мы не лучше их, а то и хуже, — сердито тряхнул головой Франсиско.

— А куда денешься? Нас вынуждают лгать.

— И мы подчиняемся.

— Вот именно.

— Неужели нет другого выхода?

— Нет. Все мы — узники огромной темницы. Из нее не вырвешься.

Начало смеркаться, пора было возвращаться домой. Плотные облака на горизонте заалели. Посвежело, волны длинными языками лизали берег.

— Нет, я не могу смириться, — тихо проговорил Франсиско. — Должен быть другой путь. Узкий и тернистый, но другой. Я верю, что смогу разрушить тюремные стены.

86

Наш новый недруг готовится нанести удар исподтишка, — размышляет в своей мрачной келье инквизитор Андрес Хуан Гайтан. — Опасный недруг, сальный, весьма искушенный в политике. Он возник, чтобы защищать истинную веру от натиска протестантов, назвался Обществам Иисуса, а теперь претендует на власть над всей церковью.