Житие маррана

— Но ведь среди евреев тоже встречаются достойные люди, — возразил я, чувствуя, что сердце готово выскочить из груди.

Он вскрикнул — не то от боли, не то от возмущения.

— Что вы такое несете! Ай!.. Достойные? — Слепец поднял голову, вперив в меня мертвый взгляд затянутых бельмами глаз. — Убийцы Христа не могут быть достойными! — Он без сил откинулся на подушку.

— Не волнуйтесь так, ваше преосвященство. — Я погладил его по плечу. — Бывают, конечно, плохие евреи. Но бывают и очень даже хорошие.

— Отравители нашей веры? Хорошие?!

Пот струился у меня по щекам. Я оглянулся: к счастью, в спальне больше никого не было.

— Вы же сами свою веру и отравляете, — проговорил я вне себя от ярости. — Мы, евреи, просто хотим, чтобы нас оставили в покое.

Епископ злобно ощерился, но потом лицо его обмякло. Уже теряя сознание, едва шевеля посиневшими губами, он прошипел:

— Выродок! Обрезанный!

— Нет, необрезанный, — ответил я и шепотом добавил: — Пока что…

— Изыди, сатана, — просипел он, силясь поднять голову. — Изыди…

Отерев лоб, я подумал, что в припадке безумия только что подписал себе смертный приговор: открылся самому епископу Сантьяго. Я взял его за запястье: пульс становился все слабее. Отовсюду — из коридора, с галереи, из соседних келий — доносились молитвы и шарканье множества ног.

Тут в спальню вбежали монахи во главе с помощником епископа. Сейчас все эти люди станут свидетелями моей погибели.

— Оботрите его преосвященство, — велел я. — У него было сильное внутреннее кровотечение.

— Как он себя чувствует? — спросил помощник, не желая понимать смысла моих слов.

Я обернулся в последний раз. Очнется ли епископ? Если очнется, то мне конец.

♦ ♦ ♦

Франсиско вталкивают в трюм галеона. Запах сырых просоленных досок напоминает ему о путешествии из Кальяо в Чили, совершенном десять лет назад. Тогда он бежал от гонений на выходцев из Португалии и их потомков, вез с собой два сундука с книгами и диплом университета Сан Маркос. Сердце радостно билось, предвкушая свободу. Теперь предстоит проделать этот путь в обратном направлении: на руках и ногах кандалы, багажа, собственно говоря, нет — только имущество, конфискованное при аресте. А сердце нетерпеливо бьется в ожидании битвы.

109

Наступил шабат. Я шагал в чистой одежде по дороге, ведущей на восток, любовался горами, которые синели вдали, и то читал про себя псалмы, то просто размышлял. Епископа похоронили со всеми возможными почестями, но вот вопрос: пришел ли он в себя перед смертью? Как знать, вдруг инквизиторская закалка в последний момент дала ему силы очнуться и изобличить меня?

На душе давно уже было муторно. Я находился в разладе не только с окружающим миром, но и с самим собой. Теперь, когда многое окончательно прояснилось, предстояло принять несколько важных решений. Туман неопределенности развеялся, и правда жгла, точно горячее солнце. Кто я на самом деле? Солдат, избегающий битвы, не желающий облачаться в латы и брать в руки меч? Что это, нерешительность? Или просто недостаточное осознание собственного предназначения? Истинный христианин проходит конфирмацию и тем самым подтверждает осмысленную приверженность к вере. Но и иудей должен сделать то же самое. Вечно носить шкуру маррана означает идти по пути саморазрушения. Сколько можно держаться одного и не отнимать руки от другого? И как долго мы, марраны, будем мириться с тем, что нас считают свиньями? Сомнения были проявлением моей уязвимости, а уязвимость — наказанием за нежелание защищать свои убеждения с открытым забралом. Нельзя без конца топтаться на месте, так и себя потерять недолго.

И тогда мысли мои обратились к тому, что казалось опасным и почти невозможным. О Завете между Господом и еврейским народом свидетельствует некая интимная часть тела, сокровенный орган, к которому мужчины всегда относились трепетно.

Я сел на камень. Кругом расстилались поля, там и сям темнели кроны кипарисов. Вдали курчавились оливы. Напоенный ароматами воздух привел на память величественные строки псалмов, восхвалявших красоту Творения. В конце концов, подумалось мне, если кровотечение будет слишком сильным, можно наложить тугую повязку. Авраам, например, обрезал себя сам в весьма преклонном возрасте, а потом традиция передавалась из рода в род, и все оставались живы-здоровы. Хватит ли у меня смелости последовать примеру праотца?