Житие маррана

Я продумал все до мелочей, словно речь шла о ком-то другом. Рассчитал, сколько времени уйдет на то, чтобы отделить крайнюю плоть, надрезать уздечку и освободить головку. И снова спросил себя: а в здравом ли я уме? Марраны избегают обрезания по понятным причинам. Хотя говорят, что в тайных застенках инквизиции бывали узники, прошедшие брит мила[83]. Видимо, в тюрьме Картахены епископу попадались и такие, раз он вложил столько ненависти и презрения в слово «обрезанный». Однако я воспринял это не как оскорбление — скорее, напротив: как указание на то, что мой завет с Господом еще не заключен, а потому иудеем я могу считать себя только наполовину. Сам того не желая, владыка дал мне понять, в чем мой главный изъян.

Итак, сделав обрезание, я тем самым отмечу себя особым знаком, после чего все колебания отпадут сами собой. Не останется никаких сомнений в принадлежности к религии пращуров, ибо тело мое будет точно таким же, каким были тела Авраама. Исаака, Иакова, Иосифа и Иисуса. Я стану продолжением славного рода, одним из них, а не просто человеком, желающим уподобиться предкам.

♦ ♦ ♦

Плавание из порта Вальпараисо в Кальяо длится меньше, чем в обратном направлении, поскольку холодное течение, берущее начало в южных водах Тихого океана, несет корабль к северу, как сильный попутный ветер.

Через месяц будем на месте, говорят матросы. Но Франсиско держат в кандалах и не позволяют выходить на палубу. Боятся, что пленник сбежит? Бросится в волны и, подобно пророку Ионе, укроется во чреве морского чудовища?

110

Наша разросшаяся семья подарила мне ни с чем не сравнимое блаженство, только вот надолго ли? Став матерью, Исабель необычайно похорошела. Именно о такой женщине я мечтал всю жизнь и не уставал благодарить судьбу за столь щедрый подарок. Можно было бесконечно смотреть, как она нянчится с малышкой Альбой Эленой, как щекочет ее личико носом. Малютка теребила меня за бороду, норовила засунуть пальчики мне в рот, щурила черные глазки, складывала губки сердечком. Каталина ставила на стол поднос, и дочка делала из моего стакана свои первые глотки ежевичной воды, жевала крохотными зубками кусочки свежего, еще теплого хлеба. Тетушки Исабель и Фелипа, кузина Ана — все любили поиграть с ней, а когда девочка встала на ножки, мы без конца пускали ее ковылять по комнате, пока бедняжка не выбивалась из сил. Имя Альба Элена[84] выбрал я: в нем были свет нового дня, чистота, надежда. Словом, все шло лучше некуда: супруга радовала красотой и умом, в городе меня уважали, сестры и племянница перебрались к нам из далекой Кордовы. Удалось вернуть даже старую Каталину, эту живую семейную реликвию. Однако счастье, увы, не вечно.

Я смотрел на свою сестру Исабель и видел маму: такая же нежная, заботливая, она стала мне роднее, чем когда-либо. Общаться с нею было легче, чем с Фелипой, облаченной в монашескую рясу, точно в панцирь. Мы виделись ежедневно, вместе обедали, вместе играли с девочками — Аной и Альбой Эленой. Как-то раз я задумался и загляделся на нее. Исабель удивилась:

— Что с тобой, Франсиско?

— Так, ничего. Просто думаю.

Исабель улыбнулась:

— О ком? Обо мне? Признавайся!

Я хлопнул ладонями по подлокотникам кресла.

— Да нет, не о тебе. О том, как мы жили в Ибатине и в Кордове.

Исабель опустила глаза. Эти воспоминания причиняли ей невыносимую боль. Вот почему сестра ни разу не спросила ни об отце, ни о судьбе нашего брата Диего. Она знала лишь то немногое, что я буквально заставил ее выслушать.

— Франсиско, — наконец проговорила она, — ведь у нас все хорошо. Ты так добр, мы снова вместе, люди тебя уважают. Зачем вспоминать те ужасные времена?

Я стиснул зубы и подумал о Маркосе Брисуэле и его супруге: у них тоже счастливая семья, но ее скрепляет еще и общая правда. Мне же это было заказано. Никогда, никогда не позволю я себе смущать христианскую душу своей супруги. Вот сестры — другое дело. Они тоже дочери маррана, наш отец, наши деды и прадеды жили и умерли иудеями. У меня сохранилась связь с прошлым, должна сохраниться и у них.

♦ ♦ ♦