Житие маррана

Вдруг налетает буря. Стонут шпангоуты и бимсы, скрипят мачты, ветер нещадно треплет паруса. Франсиско пытается встать на ноги, но падает в воду, которая собралась на полу трюма. Матросы мечутся как угорелые. Шторм швыряет галеон, точно щепку. Пенные горы обрушиваются на палубу, грозя сорвать с нее весь такелаж. «Может быть, Господу неугодно, чтобы я добрался до Лимы», — думает Франсиско и снова вспоминает, как труден был путь пророка Ионы в Ниневию.

О пленнике на несколько часов забыли. Куда он денется, в кандалах-то?

111

Дон Кристобаль де ла Серда решил съездить в Вальпараисо, чтобы встретить там бриг, на борту которого плыли чиновники из Лимы, а заодно провести несколько недель в этом прекрасном портовом городе, наслаждаясь заслуженным отдыхом. С собой он собирался взять супругу и целый штат прислуги. Можно будет вволю полакомиться дарами моря и полюбоваться дивными пейзажами, забыв о докучных просителях и горах бумаг. Бывший губернатор скопил достаточно денег, чтобы завоевать благорасположение столичных гостей.

В порыве отеческих чувств он вдруг предложил:

— Исабель, а хочешь поехать с нами?

— А на кого же я оставлю дочку?

— Возьмешь с собой.

— А Франсиско?

— Пусть сам решает.

— Я не могу бросить пациентов так надолго. Спасибо, дон Кристобаль.

— Но ты ведь отпустишь Исабель?

— Разумеется! Ей не мешает развеяться, а Альбе Элене будет интересно увидеть море.

— Всего-то несколько недель, — махнул рукой дон Кристобаль.

То было наша первая разлука. Прелюдия к другой, куда более горькой.

Бывший губернатор, а теперь многоуважаемый судья поручил знакомому идальго подыскать в Вальпараисо просторный дом. И немедля отправил туда обоз, груженный коврами, кроватями, одеялами, столами, стульями, подушками, посудой, канделябрами и мешками с мукой, кукурузой, картофелем, сахаром и солью, чтобы уж совсем ни в чем себе не отказывать и достойно принять чиновников, измученных тяжелым плаванием.

Наконец семейство отправилось на запад, к океанскому побережью.

Дом опустел, по комнатам гуляло тоскливое эхо, напомнившее мне о далекой ночи нашего бегства из Ибатина. Мебель осталась на своих местах, но в комнатах поселилось одиночество. У одиночества тоже есть собственный голос: оно дышит, нагоняет страх. Расставание с Исабель и Альбой Эленой оживило в памяти другие расставания, всегда болезненные, рвущие душу. Я проводил долгие часы в спальне, пытался читать. Однако думы не давали сосредоточиться, неодолимо влекли меня вперед, подталкивали к судьбоносному решению: изменить свое тело, чтобы наконец обрести гармонию души, рассечь плоть, дабы укрепить дух. Придется раздвоиться, как раздваивался брат Мартин, когда подвергал себя бичеванию. Я буду сам себе и врачом, и пациентом. Стисну зубы и постараюсь, чтобы рука, держащая скальпель, не дрогнула. Возможно, пациент во мне начнет терять сознание, но врач сумеет довести операцию до конца. Обрезание называют варварским, кровожадным обычаем: дескать, евреи и себя-то не щадят, не пощадят и других. Как говорил один священник, обрезание пробуждает жестокость, вот почему христиане, проповедуя любовь к ближнему, его не делают. Ну конечно, подумалось мне, видимо, из любви к ближнему они нас преследуют, возводят хулу и жгут заживо — наказывают за жестокость. Однако подобные злые мысли я старался от себя гнать, чтобы не уподобляться ненавидящим нас. Не это сейчас главное, главное — в полной мере восстановить связь с поколениями предков.

«Что же мешает мне сделать этот шаг?» — спрашивал я себя. И отвечал: сомнения. В Книге Царств говорится, что иудеи хотели отказаться от брит мила задолго до Христа и пророки строго осуждали тех, кто нарушал Завет. В Первой Маккавейской книге есть история тирана Антиоха Епифана, который запретил обрезать младенцев, но был сметен волной народного гнева. Несколько веков спустя запрет пытался ввести император Адриан, и это привело к восстанию под предводительством Бар-Кохбы. В шестом столетии его примеру последовал другой император, Юстиниан, однако еврейские общины ответили неповиновением. Разные времена, разные властители, но цель одна, хоть и скрытая: лишить иудеев своеобычия. И дело тут не в отвращении к пролитию крови — армии тиранов буквально топили в ней земли. Дело в глубокой неприязни к еврейскому народу.