Житие маррана

Узник пододвигает свечи поближе и вновь берется за дело. Если бы кто-то вошел в душную камеру, то увидел бы не человека, а раскаленное горнило, из которого сочится расплавленная сталь и, стекая с пера на бумагу, превращается в слова. Брови нахмурены, губы приоткрыты, грудь тяжело вздымается, щеки горят. «Инквизиция, выступая в роли карающего ангела, утверждает, будто действует именем Бога. Позвольте спросить: она что, замещает самого Господа? Или считает себя оным? Какое чудовищное заблуждение! Вседержитель один, второго нет и быть не может».

Он сравнивает беззащитность Спасителя со всевластием инквизиции, снова упрекает в лицемерии тех, кто призывает следовать Иисусу, и, забыв о всякой осторожности, добавляет: «Христа изображают измученной, страдающей жертвой вероломных евреев. Но не столько для того, чтобы пробудить в сердцах верующих жалость, сколько ради того, чтобы разжечь в них жажду мщения. Не задумывались ли уважаемые господа богословы, почему инквизиция полагает себя вправе спасать самого Спасителя, мстить за кровь Христа? Позволю себе предположить: оно поступает так потому, что, святотатствуя, ставит себя выше Него».

Франсиско задыхается, откладывает перо. Хрупкий, изнуренный борьбой Давид бросил камень обличения в грозного Голиафа.

125

Пятнадцатого ноября 1627 года Франсиско передает все четыре листа инквизиторам. Те приказывают сделать с них список, читают и приходят в негодование. Вновь призывают ученых мужей и просят подготовить сокрушительную отповедь. Но богословам нужно время на раздумья. И вопросы, и рассуждения нашептал обвиняемому сам дьявол, поэтому на то, чтобы дать на них ответ, уйдет никак не меньше двух месяцев.

— Так и быть, — соглашаются судьи.

Библию, перо и чернильницу у Франсиско отбирают. Благодатное уединение, питавшее мысли, превращается в жуткое, гнетущее одиночество. Как в первые недели после ареста, узник пытается заполнить дни, молясь и воскрешая в памяти любимые книги, а по ночам перестукивается с товарищами по несчастью. В этом деле он набил руку: в подсчетах больше нет нужды, серии быстрых ударов мозг тут же преобразует в буквы. Заключенные знакомятся, рассказывают друг другу о причинах ареста, о своих семьях. В послания вкладывают всю душу, ведь они — глоток свободы в мрачных катакомбах.

По тому, как скрипит дверь, Франсиско научился угадывать, что сейчас произойдет, чем его неотлучные стражи разнообразят удушающее однообразие тюремных будней: принесут ли еду или защелкнут на запястьях и щиколотках кандалы и оденут в хитон, чтобы повести в знакомый до мелочей зал суда — по нескончаемым тоннелям, ступеням, коридорам, через бесчисленные двери. Каждый раз советники принимаются расспрашивать его, пытаясь нащупать брешь в обороне. Один из них, иезуит Андрес Эрнандес, не сводит с обвиняемого внимательного взгляда, в котором сквозит сочувствие. Торжественно входят инквизиторы, поднимаются на помост, крестятся, молятся и усаживаются в кресла. Богословы передают друг другу листы, исписанные убористым почерком, — возмутительное содержание записей приелось им до оскомины. Задавая вопросы, они по очереди встают. Стараются говорить спокойно и подкреплять свои слова выдержками из Писания. Дерзость заключенного потрясла их до глубины души: чтобы переубедить грешника, нужно немало постараться. Обличения жгут огнем, аргументы кажутся несокрушимыми, точно стены заколдованного замка. Взять их приступом будет нелегко.

Секретарь пишет не разгибаясь, еле успевая менять перья. А Франсиско слушает, взвешивает и отвечает, умело избегая расставленных ловушек.

Наконец в январе на него обрушивается настоящая лавина тщательно продуманных возражений. На этот раз обвиняемому приказано молчать. Богословы так щедро сыплют цитатами из Библии, что даже инквизиторы сидят, раскрыв от изумления рот.

Но вот потоки слов иссякают, судьи благодарят ученых мужей за свет истины, призванный рассеять морок, а Франсиско просто валится с ног от изнеможения. Скалы, и те бы дрогнули под натиском столь неопровержимых доказательств.

Маньоска спрашивает обвиняемого, разрешились ли его сомнения. Франсиско расправляет складки хитона, поднимает на судей усталый взгляд и произносит только одно слово: «Нет».

Стены зала стонут от возмущения. Заключенного отправляют назад в камеру, хотя с большим удовольствием отправили бы прямиком на костер. Ведя пленника по мрачным коридорам, тюремный смотритель распекает его, дергает за цепь, трясет за плечо.

— Отпетый идиот! Над вами бьются умнейшие люди вице-королевства, а вам все мало!

Франсиско не отвечает, он старается не споткнуться и внимательно смотрит на кирпичи, исшарканные тысячами ног.

— Хватит артачиться! Просите суд о снисхождении, — не унимается смотритель. — Или вы хотите сгореть живьем?

Узник молчит.

— Честное слово, — голос тюремщика дрожит, — честное слово, я проникся к вам уважением. Послушайтесь меня: еще не поздно покаяться. Валитесь перед судьями на колени, плачьте! Поверьте, они сжалятся.