Житие маррана

Инквизиторы на несколько месяцев оставляют его в покое, надеясь, что тяготы заточения сделают то, чего не смогли сделать богословы, а потом решают нанести следующий удар — зачитать заключенному показания нескольких новых свидетелей. За последнее время он сильно сдал: щеки запали, нос заострился, как у покойника, на висках проступила седина. Что это за свидетели и откуда они взялись, узнику знать не положено, а положено смиренно кивать и каяться. После каждой фразы секретарь поднимает на него глаза, точно желая удостовериться, попал ли камень в цель, пробил ли наконец упрямую голову. Но Франсиско явно разочарован, поскольку ничего необычного не услышал.

Защитник, навещавший Франсиско в камере, исчерпал все юридические средства, весь запас красноречия и богословских аргументов, все способы эмоционального влияния и в конце концов заявляет судьям, что не желает помогать такому отпетому фанатику. Адвокат пишет отказ, нервно скрипя пером, ведь, если обвиняемый остается без защитников, дела его обстоят хуже некуда. Гайтан торжествует и приказывает сократить вероотступнику скудный рацион, все разговоры запретить, книг не давать, свечи отобрать. Пусть посидит в темноте, пока не одумается. Сколько можно возиться с одержимым, который словно не понимает, что в любой момент его могут прихлопнуть, как муху.

Однако именно необычное поведение продлевает Франсиско жизнь, отсрочивая смерть на костре. Через семь месяцев полной изоляции он прибегает к новому ухищрению: просит своих чернокожих стражей передать смотрителю, что готов встать на путь спасения. Но для этого нужны Евангелие, книги христианских мыслителей и несколько листов, чтобы на бумаге изложить свои душевные метания. Смотритель облегченно вздыхает и торопится передать просьбу инквизиторам. Гайтан чует подвох и отвечает отказом, но двое других соглашаются[89]. Как знать, вдруг свет истины наконец озарит эту темную душу. Судьи голосуют, и Гайтану остается лишь давиться собственной яростью.

Франсиско получает книги, бумагу, перо, чернильницу и свечи — сказочное богатство. Он гладит обложки нежно, точно теплые кошачьи спинки, бережно листает страницы и даже не читает, а слышит знакомые тексты. Зловонная, душная камера вдруг наполняется ароматом цветов, шелестом листвы, воздухом раздольных полей. Дни и ночи пролетают незаметно, за четырьмя Евангелиями следуют Деяния и Послания апостолов. К особо любимым фрагментам Франсиско возвращается по нескольку раз, они заставляют сердце учащенно биться, подсказывают свежие мысли. Прочтя Новый Завет от корки до корки, узник берется за сочинения христианских богословов и среди прочих за некую Хронику, в которой дается искаженное толкование пророчества Даниила о семидесяти седьминах. Насытившись чтением, он начинает писать, сосредоточив внимание на двух темах, но делает это. презрев всякую осторожность, точно гладиатор, который врывается на арену с мечом наголо.

Первый вопрос Франсиско сразу ставит ребром: «Сказал апостол Павел: „Итак, спрашиваю: неужели Бог отверг народ Свой? Никак. Ибо и я Израильтянин, от семени Авраамова, из колена Вениаминова. Не отверг Бог народа Своего, который Он наперед знал“. Разве инквизиция имеет больше власти, чем сам Создатель? Как может она гнать и уничтожать народ, возлюбленный Господом?»

Рассуждения о толковании пророчеств Даниила — и вовсе удар на поражение: «Если какая-то цитата устраивает вас, вы хватаетесь за нее, вырываете из контекста и трактуете буквально. Но когда что-то противоречит догмам, вы говорите, что это символ, аллегория или метафора, имеющая темный смысл. Раз слово „седьмина“ следует понимать дословно, то такого же подхода надо придерживаться и к некоторым высказываниям Христа о неизбежном конце света». Далее Франсиско цитирует Евангелия от Матфея, от Марка и от Луки и вспоминает слова Иисуса: «„Истинно говорю вам: не прейдет род сей, как все это будет“. Неужто Судный день уже наступил? Разумеется, высказывания Иисуса можно толковать по-разному, поскольку они неизмеримо глубоки, но так же должно относиться и к пророчеству Даниила о семидесяти седьминах. Вы не стараетесь приблизить свою проповедь к смыслу Священного Писания, а напротив, силитесь подтянуть его смысл к проповеди. Иначе говоря, стремитесь ввести паству в заблуждение».

Вскоре у Франсиско отбирают все — и листы, исписанные аккуратным почерком, и книги, и чернильницу, и перо. Трибунал передает записи ученым и через три месяца созывает их для нового диспута. Когда-нибудь этот упрямец капитулирует!

Видно, что заключенный совсем исчах. Он молча выслушивает пространные опровержения. Богословы сокрушают его доводы, не оставляют от них камня на камне. Но Франскиско с трудом встает, гордо выпрямляется и говорит, что вере предков не изменит. Судьи скрежещут зубами от бессильной ярости и спешно покидают зал, чтобы подальше от чужих глаз, у себя в кабинете, дать волю досаде и обменяться взаимными упреками.