Житие святого Северина

А что потом?! А потом найдутся уже не среди скамаров, а среди сильных соседних племён такие, кто скажет: «Это что же такое — какие-то скамары такой кусок отхватили? Это мы должны его сожрать!» И первыми это скажут готы, только что уничтожившие Астурис. А силы, способной их остановить, не было в ту пору. Я ведь думал в Астурисе об отпоре лишь тому отряду, который шёл к городу, но о борьбе со всем племенем не то что всему Норику в целом — даже Восточной империи думать в ту пору не следовало слишком уверенно. И стали бы норикские римляне прахом под ногами у дерущихся насмерть варваров. Скорее всего, было бы именно так — не девять из десяти за это, а девяносто девять из ста... Но на беду скамаров в Комагенис пришёл я. Стража загородила было мне дорогу, но при владении «сэтэп-са» нетрудно преодолеть такую преграду при знании языка, а я владел готским с детства и они в латыни смыслили...Так что пропустили — и забыли, что кто-то прошёл, и начальству не доложили, а в городе у них не успели появиться достаточно верные осведомители — времени не хватило, нашлись бы чуть позже, так что мой приход остался незамеченным для скамаров. Я ничего не стал рассказывать о событиях в Астурисе — у комагенисцев своих хлопот и тревог хватало, а сторож мой ещё не пришёл. И пошёл я прямо в церковь, и опять начал говорить о молитвах, постах, покаянии и о небесной награде за такое хорошее поведение — какой именно награде, не поминая. Каждый мог её представить по-своему... И тут подоспел сторож из Астуриса. Его, вестника беды, пропустила стража, расспросили вожаки отряда, была поднята боевая тревога, и скамары кинулись на стены и в засады вне стен — им временно стало не до горожан. А сторож рассказал горожанам о моём так страшно сбывшемся пророчестве — и мне на этот раз поверили, ибо хотели верить, ибо в себя и в своих пресвитеров у них веры не было. А что такое готы — здесь знали со времён Алариха, и помнили, как потомки алариховых вестготов и эти — остготы — сошлись на Каталаунских полях, братья против братьев, и никто не одолел, что и заставило Аттилу повернуть назад: он шёл не за небывалыми потерями, а за добычей. Готская сила котировалась на самом высоком уровне, скамарская — куда ниже. Значит — надежда только на Бога и его слугу, только что именем Божьим предсказавшего гибель Астуриса, а сейчас обещающего небесную награду, если оплатить её молитвами, постами, покаяниями, и — не в такой момент жалеть своё добро! — милостыней. Так неужели же уклонимся от этой последней соломинки?! Все повалили в церковь — параличных стариков и младенцев потащили, вокруг неё толпились, а ведь уже зима начиналась.

Вы знаете, как влияют на людей хоровые молитвы, пение псалмов, мысли о Боге. Люди теряют разум и волю, растворяются как личности, их можно толкнуть и на подвиг, и на гнусность. В Египте я видел очевидца убийства Гипатии. Чудесную женщину, светлую разумом, прекрасную несмотря на годы, воплощение человечности, растерзали заживо, остругали мясо с костей обломками раковин после такого вот массового моления. Я почти не помню матери, но задним числом представляю её такой, как мне описали Гипатию — они были бы сестрами, не во Христе, а по духовности своей... Но здесь предстояла борьба не с Гипатией, и я не колебался, пуская в ход это средство. Средства вообще не виноваты — виноваты цели, которых пытаются достичь люди этими средствами. Нож придуман для добывания пищи и нарезания её, а не для предательских ударов в спину ближним нашим. Но бывают и такие ближние, которым я с превеликим удовольствием засадил бы нож под левую лопатку, не испытав ни малейших угрызений совести, и если этим не злоупотребляю, то лишь потому, что не мне, а вам, преемникам моим, может отозваться эхо от такого удара...

...Да, исповедывались публично в грехах, нередко в серьёзнейших, просили друг у друга прощения — и получали его от всей души, город как святой водой омыло в те дни. Богатые уделяли бедным пищу и одежду, сильные обещали слабым помощь в мастерских и в поле. И так было три дня и две ночи — я почти непрерывно проповедовал, они почти не отлучались и всё больше входили в экстаз. И мудрено было не войти: такого не только в их жизни ещё не было. Я много повидал, ещё больше слышал, но аналогов не знаю. Даже сейчас горжусь не тем, что было потом, а именно этим — как первым победным боем в этой войне не только за тела, но и за души людские, за которые взял на себя ответ перед потомками, не перед Богом... Проняло даже пресвитеров, которых я тут же впряг в свою колесницу — они приняли на себя пение молитв и псалмов, освободив мне время для присматривания к людям, души которых открылись в этих условиях настежь. В другое время мне и за год бы не узнать о них столько. И я выделял могущих быть вожаками и неприметно для других их сгруппировал, вёл с ними отдельные — не беседы, не проповеди, даже не знаю, как это назвать, но на третий день они уже незаметно формировали отряды из соседей своих, доставляли к церкви оружие...