Жюстина

Здесь, в хижине, в течение многих ослепительно солнечных дней мы обсуждали Персуордена, словно стараясь выхватить из памяти и закрепить сюжеты с его участием — пока они еще не превратились в тень и не стали мифами. Мы говорили о нем, подтверждая, отвергая и сравнивая факты, напоминая агентов секретной службы, разучивающих легенду для того, чтобы подверженное ошибкам живое существо принадлежало нам, а миф достался миру. Именно сейчас я узнал, что однажды ночью он сказал Жюстине, когда они наблюдали за танцем Мелиссы: «Если бы я знал, что у меня есть хоть малейшая уверенность в успехе, я бы сделал ей предложение завтра же. Но она настолько невежественна, и ее сознание настолько деформировалось нищетой и злосчастьем, что она откажет мне только по своей недоверчивости».

Однако Нессим с его страхами следовал за нами. Однажды я наткнулся на выведенное палкой на песке греческое слово «берегись» — невдалеке от места нашего купания. Эта надпись могла принадлежать руке Панайотиса, но Селим также хорошо владел греческим.

Вскоре я получил очередное предупреждение. Как-то в поисках писчей бумаги (я собирался написать письмо Мелиссе) я случайно забрел в маленькую обсерваторию Нессима и обратил внимание на то, что труба телескопа оказалась направленной вниз и в сторону — по направлению к дюнам, за которыми дремал город в обрамлении жемчужных облаков. Ничего необычного в том не было — чтобы поймать очертания самых высоких минаретов именно в пору, когда воздух плотнеет и дрожит. Я присел на стул о трех ножках, затем приник к окуляру, пытаясь уловить вибрирующие силуэты ландшафта. Большая сила увеличения и рябь от поднимающегося горячего воздуха создавали иллюзию земного дыхания — мягкого и отрывочного. Но я крайне удивился, обнаружив в видоискателе прыгающее изображение тростниковой хижины, в которой менее часа назад мы лежали с Жюстиной обнявшись. Поблескивающий желтый предмет на песке, был ни чем иным, как обложкой «Короля Лира» — эту книгу карманного формата я забыл на пляже. Если бы изображение не прыгало, без сомнения, можно было разобрать заглавие. Затаив дыхание, я какое-то время смотрел в телескоп, затем меня охватило чувство страха, как если бы некто, находясь в темной, но знакомой ему комнате и будучи уверен, что в ней никого нет, вдруг ощутил, как неожиданно появилась чья-то рука и легла ему на плечо. На цыпочках, с бумагой и карандашом в руках, я покинул обсерваторию, затем уселся в кресло, глядя на море, и думая о том, что бы написать Мелиссе.

В ту осень, закрыв лагерь, мы вернулись на зиму в город. Ничто еще не разрешилось. Ощущение кризиса в какой-то мере даже отступило. Все мы находились, образно говоря, в туманном растворе повседневной жизни, за рамками которой должен был выкристаллизоваться элемент некоторой будущности, несмотря ни на какие возможные трудности и неудачи. Меня вызвали для того, чтобы начать работать на Скоби, и я беспомощно взялся за несчастный бустрофедон; в перерывах между шахматными партиями Балтазар давал мне рекомендации по этому поводу. Я даже сделал попытку уменьшить угрызения совести, попытавшись в самом начале же открыть правду сотрудникам Скоби, а именно поведал им, что каббалисты — вполне безобидная секта, интересы которой исчерпываются философией Гермеса и никоим образом не распространяются на сбор информации иного рода. В ответ мне кратко объяснили, что не стоит верить этому прикрытию, которое они используют, чтобы пустить пыль в глаза, а надо разгадывать шифр. От меня требовались подробные отчеты о собраниях, и я, исправно выполняя свои обязанности, печатал на машинке сообщения Балтазара по поводу Аммона и Гермеса Трисмегиста с некоторым раздражающим меня удовольствием и с сознанием того, что я выполняю свою работу так же, как и измученные государственные служащие, накручивающие мили в сырых коридорах своих учреждений. Но мне платили, и платили хорошо. Впервые за многие годы я получил возможность выслать немного денег Мелиссе и вернул часть долга Жюстине.

Я также не без интереса узнал, кто из моих знакомых подрабатывал осведомительством. Мнемджан, например. Его заведение было местом для сбора информации по городу и, надо отдать должное, это место оправдывало себя. Мнемджан выполнял свои обязанности с высочайшей прилежностью и осторожностью и никогда не брал с меня за бритье. Не без грусти я узнал позднее, что он старательно дублировал свои отчеты, продавая копии другим секретным службам.

Еще одной завлекательной особенностью работы было то, что нам предоставлялось право выбирать из числа знакомых жертву налета. Мне доставил большое удовольствие рейд, совершенный на квартиру Помбаля. Бедный парень имел пагубную привычку приносить служебные документы домой и работать с ними вечерами. Мы захватили материалы, приведшие Скоби в восторг: подробная информация касалась французского присутствия в Сирии, а также сети французской агентуры в Александрии.