Живая вещь

Тем временем мужчины подошли ближе и остановились по ту сторону стеклянной двери, отделявшей их от Хью с Фредерикой. Одного, невысокого и лысеющего, Фредерика узнала: Винсент Ходжкисс — философ с того полузабытого пикника на вангоговском берегу в Провансе, он тогда ещё рассуждал о теории цвета Витгенштейна. Лицо второго мужчины… Это лицо с детства виделось ей в снах и грёзах, пока однажды его частично не заменило (а может, слилось с ним?) лицо Александра Уэддерберна. Сложно описать это лицо, не прибегая к клише, ведь именно из них оно родилось в сознании Фредерики — зыбко вычитанное из книг, подкреплённое фантазиями, составленное из заветных кусочков и словно просившееся теперь самостоятельно на бумагу. Итак, лицо: аскетическое, угрюмое, чуть брутальное, меланхоличное, с чёрными глазами из-под чёрных бровей и с прекрасными чёрными волосами по-над ними. При этом — не фантазия, а реальный, хотя и незнакомый ей мужчина.

— Боже мой, — выдохнула Фредерика.

Двое вошли в кафетерий, и Хью Роуз приветственно привстал:

— Рафаэль. — В дрогнувшем голосе уважение.

— Хью, — ответил Фабер. — Добрый день.

Очень чётко выговаривает. Не совсем по-английски.

— Это — Фредерика Поттер.

Рафаэль Фабер не заметил Фредерику Поттер. Он проследовал дальше, наклонив голову к собеседнику.

— На чём, говоришь, он специализируется? О чём читает лекции? Когда?

В орнитологии он бы был сапсан.

— На Малларме. А лекции его — о французских поэтах-символистах девятнадцатого века. По вторникам в одиннадцать, на Милл-лейн.

— Как получить приглашение на его вечер поэзии?

— Пишешь стихотворение, которое ему понравится. По крайней мере, так было у меня. А что?

— В жизни не видела такого красивого мужчину.

— Ты девушка, тебе так говорить не положено!

— Ты бы не возмущался, будь я твоим приятелем-мужчиной, а он — женщиной.

— Но ты не мужчина, и мне казалось, для девушек в мужчине внешность не главное. В Рафаэле — точно важна не внешность. А блестящий ум. Больше не стану тебя ему представлять!

— Тогда я сама что-нибудь придумаю, — вырвалось у Фредерики.

— Это ни к чему хорошему не приведёт.

— Может быть, — согласилась Фредерика, вернув самообладание, собрав волю в свой довольно крепкий кулак.

На лекции Рафаэля Фабера студентов было немного, все сгустились в двух первых рядах внушительной аудитории-амфитеатра. Из всех в этом необычном тесном кругу Фредерика знала только Алана Мелвилла (хамелеона) и Хью Роуза — тот явно сомневался, стоит ли потесниться, чтобы она села рядом, но всё-таки потеснился.

Фредерика была не любительница ходить на лекции. Читать ей нравилось больше, чем слушать, к тому же большинство лекций в университете либо уже стали, либо станут книгами. Впрочем, ей довелось наблюдать воочию кое-какие любопытные лекционные представления: вот Томас Райс Хенн[133], опустив голову на кафедру, оплакивает судьбу короля Лира; а вот Фрэнк Реймонд Ливис брезгливо держит за уголок двумя пальцами экземпляр «Ранних викторианских романистов»[134], держит над мусорной корзиной — и отпускает, — мол, пусть студенты поступят так же. В Рафаэле Фабере театральности не было, хотя со стороны могло почудиться, что в его речи присутствует некая осознанная игра с импровизацией, недосказанностью, незаконченной мыслью. Он объявил тему лекции: «Слова и имена — les mots et les noms». Начал говорить о воображаемом собирательном поэте, который верит: всё в мире существует для того, чтоб отразиться обобщённо в некой книге; к этой окончательной, идеальной книге поэт и даёт отсылки в своих стихах; эта книга — ненаписанная и, по мнению Рафаэля Фабера, таковою должна остаться. Если же поэт подобен Адаму, который нарекает имена всему, что растёт в Эдемском саду, то на каком языке поэт изъясняется?..

Рафаэль был столь же поразительно красив, как и показался ей давеча в библиотеке; такая внешность, казалось бы, располагала к драматической жестикуляции или пылкой манере изложения, однако ни того ни другого он себе не позволял. Рассказывая, он похаживал по кафедральному помосту взад и вперёд, ровно и плавно, взгляд устремлён не на аудиторию, а куда-то в пустое пространство. Иногда он вступал с самим собой в спор, говоря при этом с тихим нажимом, будто он в зале один. Читать лекции подобным образом довольно рискованно — внимание аудитории может ускользнуть, — но Рафаэля слушали заворожённо.