Живая вещь

Непонятно было, желал ли Рафаэль, как это принято в Кембридже, показать запертой наружной дверью, что его не следует беспокоить, — ибо эта дверь, массивная, деревянная, была приоткрыта лишь на самую малость. Алан отворил её пошире и постучал во вторую, внутреннюю дверь. Тишина. Постучал ещё раз и, судя по всему, услышав из комнаты какой-то ответ (неясный Фредерике), вошёл, за ним нерешительно Фредерика. Рафаэль, в сером свитере под горло и брюках, полёживал на диване. Не поворачиваясь, бросил несколько раздражённо:

— Кто там?

— Алан и Фредерика. Нам надоело веселиться, и мы решили заглянуть к вам. Прогоните нас, если заняты.

Снизу, из внутреннего дворика, сюда вихрем взлетала музыка — вернее, приглушённый ритмичный рокот.

— Да как можно вообще хоть что-то делать под такой шум? Хотите чаю или кофе? Я пытался читать Паскаля. Тщетно.

Он поднялся и направился в свою маленькую кухню. Фредерика погляделась в зеркало над камином, заправила выбившиеся прядки обратно в пучок. Алан подошёл, встал рядом. Рафаэль вернулся из кухни и пристроился сзади, между ними, перед тем же зеркалом: одной рукой обнял мужское плечо, скрытое чёрной тканью, другой — голое женское, с серебристой бретелькой. Итак, три лица: треугольное, чуть лукавое — Алана, над скосившейся бабочкой; её собственное, белое и бледное, жадное и упорное, над голыми плечами и притаившимися в серых чашечках, словно исподтишка что-то высматривающими грудями; и, наконец, третье, тёмное, Рафаэлево, глядевшее самому себе в глаза. Отражённые глаза Алана встретились с отражёнными Фредерики, и оба улыбнулись тому, как напряжённо и внимательно Рафаэль смотрит на себя. Рафаэль впервые дотронулся до неё. Его шерстяное, свитерное прикосновение к голой её коже было невесомым, тонкие пальцы мельком провели по предплечью, нежно сжали — мимолётной щепоткой — кожу и упорхнули. Они сели и стали говорить, в основном о Паскале. Неспешный разговор, вкусный кофе, неизменный пряный пирог… Вот она — Кембриджа суть, музыка, балы, уединённые внутренние дворики, а над ними — умные, изящные беседы о Паскале… Когда они собирались уходить, Рафаэль вновь легко, но немного увереннее коснулся её руки, молвил:

— Заходите ещё как-нибудь, я всегда рад вас видеть. — Потом добавил: — Надеюсь, вы останетесь на большие летние каникулы здесь, в Кембридже.

Фредерика ответила радостно:

— Да. Конечно.

Фредерика поехала в Блесфорд на поезде с Эдмундом Уилки — у него были дела в новом университете. На станции Калверли её вдруг затошнило, закружилась голова, и Уилки преданно провёз её сквозь вокзал на багажной тележке. Дома семейный врач быстро поставил диагноз — краснуха. «Отлично, юная леди, вы переболеете этим до того, как выйдете замуж и родите». Фредерика мотала саднящим, воспалённым лицом из стороны в сторону и не стала говорить, что не имеет — по крайней мере, пока — к замужеству и материнству охоты. Стефани с семьёй в гости не наведались, чтобы вдруг не заразиться. Фредерика отчасти даже была рада: Уильям и Мэри вызывали в ней смуту. Нянчить их ей не хотелось, однако мысль о том, что на земле теперь два новых, нечужих ей человечка, первобытно и приятно будоражила. Краснуха опасна для плода. Она вспомнила, как всякий раз семя устремлялось внутрь неё с противозачаточной пастой и как затем всё это неопрятно, обильно вытекало наружу, и подумала, что навряд ли так можно от кого-то понести. Она всегда верила в «удачу». Удача — не расплодиться раньше времени.

Уинифред приносила ей всякие утешительные блюда: куриный суп и мясной бульон, а вечером — «ломтики», кусочки черствоватого белого хлеба, размоченные в горячем молоке и посыпанные сверху сахаром, — с детства памятное постельное лакомство больного ребёнка. Уинифред не расспрашивала о Кембридже, сама Фредерика ничего не рассказывала. Мать лишь осведомлялась, удобно ли дочери лежать, да взбивала подушки. Своё здесь присутствие Фредерика ощущала не то чтобы злом, но точно чем-то привычным и неизбежным. Уинифред умела заботливо ухаживать за людьми и попросту делала привычное для себя дело. Фредерика так никогда и не узнала ни в ту неделю, ни потом, что молчаливая женская фигура, сновавшая вокруг неё с подносом и салфетками, внутри пылала яростью и отчаянием. Со злостью и даже каким-то отвращением Уинифред смотрела на юно-взрослое, долголягое, разметавшееся по постели во влажной ночной сорочке создание, на эту наглую замену её дочери, её ребёнку. Уинифред стояла на кухне, и в ней разгоралось сухое, бескровное пламя обиды; лишь из гордости она заставляла себя обслуживать этого, самого своего малозависимого ребёнка. Дни, когда она растила детей, уже позади, больше ей не вынести. А это создание, с такими длинными ручищами и ножищами, что прямо-таки век бы не смотреть, лежит здесь как младенчик и словно нехотя принимает её услужение. Я как дерево без сока, думала про себя Уинифред, оставьте уж меня в покое. При этом она знала, как и сама Фредерика, что родной дом на Учительской улочке в этот раз плохо приветил свою питомицу.