Живая вещь

Явился к Фредерике и Билл собственной персоной. Увидев, как она, вся красная и пылающая, горячечно ворочается в кровати, он расстроился и почувствовал неловкость. Он поздравил её с отличной сдачей первой части экзамена, тоном несколько будничным, будто меньшего от неё и не ждал, и поинтересовался, что спрашивали. Она сердито пожаловалась, что в дни подготовки заучила множество всего просто наизусть, целыми страницами, и прозу и стихи, даже никаких заметок себе не делая: куски из «Сказки бочки» Свифта, «Видение о Петре-пахаре» Ленгленда, «Смерть в пустыне» Браунинга, «Эмпедокл на Этне» Арнольда… А теперь с каждым днём всё меньше остаётся в голове. Какой же прок в такой памяти? На это Биллу было что ответить. Хорошая память, начал он, — бесценное сокровище, важнейшая часть человеческой культуры. Правда, тут же признался он своей измученной дочери, и сам он теперь всё чаще и чаще забывает имена и названия: «Почему же первыми из памяти уходят имена?» Я вчера долго пытался вспомнить, как зовут Лесли Стивена, запаниковал, заодно из головы выскользнули и дочь его Вирджиния, и «Национальный биографический словарь», который он издал. В итоге я как дурак сказал мальчикам: «Выдающийся человек, отец автора удивительного женского романа „На маяк“»[181]. Форменный идиотизм! Хорошую память ты, как и все мои дети, унаследовала от меня. Берегите её. Тренируйте. Память — наше наследство, то, что связывает нас с равными и подобными.

Фредерика подумала, что вообще многое унаследовала именно в том виде, какой свойствен ему. Тяга к ученью, жажда знания, всяческих новых сведений достались ей от Билла с такой же очевидностью, как рыжие волосы, острота ума и то, что, обинуясь, можно назвать недостатком выдержки. Где заканчиваются врождённые свойства натуры и начинаются приобретённые? — не раз будет спрашивать она себя в последующие годы. Английская словесность живьём присутствовала в её составе, наравне с геном рыжеволосости или геном, заставлявшим задумчиво кривить рот и нервно перебирать в воздухе пальцами. У Билла научилась она толковать стихи, спорить аргументированно, различать формы мысли. Где же пролегает в нас граница между природой и культурой? Герард Вейннобел считал, что в мозгу есть готовые нейронные связи, материальная основа, языковая машинерия, которая позволяет всем человеческим существам распознавать определённые грамматические структуры; это так же верно, говорил он, как то, что человек обладает врождённой способностью, благодаря уже геометрической машинерии, организовывать свои пространственные впечатления, опознавать горизонтали и вертикали, круглое и квадратное. Вопрос: возможно ли унаследовать языковое чутьё так же, как, например, абсолютный слух или математическую интуицию? И значит ли это, что кому-то по наследству могут передаться словарный запас и ритмика Шекспира, задиристый слог Лоуренса, хитроумие и благая самоуверенность Мильтона?..

Поговорили они с Биллом и о Маркусе. Билл заметил:

— Кажется, он выправляется. Но для этого мне пришлось притвориться, будто я совсем не интересуюсь его делами.

— Разве в твоей хитрости тут дело? Просто он пытается выйти на свою собственную дорогу. Что вполне естественно.

— Вам всем нравится думать, — сказал Билл, — будто я верю, что наши дети рождаются на свет затем, чтобы заканчивать наши незавершённые дела. Но я не таков. Хотя не стану скрывать, меня волнует преемственность. Передача ценностей.

— Ну, не знаю… — произнесла она с расстановкой. — Твоё настоящее и твоё будущее — в тебе. А моё настоящее и будущее — во мне. Наполеон сам себе династия.

В душе ей хотелось, чтоб Билл сказал: «Ты пошла в меня, ты продолжишь моё дело». Впрочем, скажи он это, она тут же принялась бы спорить. Хотя, вообще-то, только что сознательно сама отрезала ему путь к этой фразе. Как будто мало было отдаления Маркуса и схода с дистанции Стефани.

— У тебя всё сложится отлично, — молвил он, но не с былой горячей напористостью, а скорее с осторожной утвердительностью, словно от сказанных слов что-то может не сбыться.

Он задумчиво посмотрел на неё; возможно, увидел в ней, в её физиономии в завитках тёмно-розовой зернистой сыпи, невыносимое отражение себя. Фредерике казалось (и порою не нравилось), что Билл со всей вредительской, придирчивой пылкостью куда пристальнее следил за успехами и Стефани, и Маркуса, чем за её успехами, и жаловал их больше, чем неё. Какая-то часть его души, по-видимому, отзывалась на тихую, покладистую женственность старшей дочери, обретённую им ещё в жене. Маркуса же он пытался направлять и пришпоривать, как самого себя. Словно бессмертие тела должно прийти к нему через дочь, а ума и духа — через сына. А она, Фредерика, — похожая на него больше всех, ну разве нет? — и как женское существо, и как существо умственное ему не столь мила.