Живая вещь

Найджел повёл её в Кинотеатр художественного фильма[186] на «Семь самураев», полную режиссёрскую версию. Сначала Фредерика смотрела по-кембриджски, пытаясь выявить строение сюжета, повторяющиеся мотивы, нравственную подоплёку. Найджел, поглощённый фильмом, обратился в статую. Спустя короткое время на Фредерику сошло странное очарование, которое, будучи Фредерикой, она сразу отметила, но прогонять не стала. Она вдруг начала верить буквально в происходящее на экране, страдать, бояться, надеяться, любить и ненавидеть вместе с героями! Такого с ней не было с детских пор, когда проглатывались «Робин Гуд», «Дэвид Копперфильд», «Редгонтлет» и «Айвенго». (Возможно, именно ради того, чтобы длить и длить этот кольриджевский «временный и добровольный отказ от неверия»[187], такие, как Фредерика, и посвящают себя изучению литературы.) Когда фильм закончился, Найджел принялся с воодушевлением вспоминать, даже пересказывать отдельные кусочки, словно это были сцены из настоящей жизни, словно люди на экране были и вправду воинами, а не актёрами, не целлулоидными тенями в квадратике кадра, не винтиками сюжета. «…Это был самый напряжённый момент… — говорил он. — И так близко, отчётливо видишь этот кусочек травы, так и бывает в бою…» Или: «Это ж, чувствуется, такой человек, что любому может нанести увечье, без колебаний!» И Фредерика, заворожённая поэтической верой, пронзённая мыслью о том, что от умствований как раз и гибнет невинность восприятия, нашла вдруг немудрёные речи Найджела самыми что ни на есть уместными, по своей прямоте, точности и чувству.

Ужинали не в Кембридже, в ресторане, о котором она слышала, но в котором не бывала. Изысканные блюда он выбирал с тем же отчётливым и пристальным удовольствием, с каким рассматривал вырезанную из дерева мышь и описывал свой фруктовый сад. «Позволь, я тебе закажу, — сказал он. — Я здесь часто бываю». Фредерика впервые попробовала мусс из копчёной форели, стейк в слоёном тесте и блинчик с яблоком; ничего из этого она бы выбрать не догадалась, а теперь понравилось, запомнила.

Он рассказал ей, как ездил в экспедицию к истоку Нила с пятью ребятами, с которыми прежде служил в одном полку. Рассказчик из него был не то чтобы умелый. У Фредерики не сложилось сколь-нибудь глубокого представления ни об одном из его товарищей: один — «в каком-то смысле сволочь», второй — «вполне себе славный малый», третий — «бес упёртый», четвёртый — «обжора ненасытный». Как не удалось ей и в точности понять, что это за разборные лодки, как разбирают их и собирают. Не умела она вообразить из его рассказа ни ясных небес с яркими лучами звёзд над белыми песками, ни тёмной скудной растительности. Потому что Найджел сказал только: «Звёзды там близкие, ясные, кажется, рукой бы достал». Не могла она почувствовать, как лопается от жары грудная клетка, как кружится от обезвоживания голова, наливаются свинцовой тяжестью ноги. Как после сражения с бурлящей стремниной или после долгого карабканья вверх под палящим солнцем разливается вечером по натренированному мужскому телу усталь и нега. Всё, что сказал об этом Найджел: «Там путём всё было, в пустыне, не по-игрушечному. Сразу понятно, какой ты есть». И она ощутила, что он поведал ей некую истину, хоть и не поняла, какую именно. Когда он рассказывал ей эту историю, в сущности избитую, об испытании себя в чужом краю, в трудных условиях, он ей нравился. Затем несколько разонравился, когда вспомнил другую историю, из школьных лет, как однажды с одноклассниками в жуткий холод на целую ночь заперли одного незадачливого паренька на площадке для игры в «пятёрки»[188], потому что он как-то странно оделся или себя повёл. «Вообще-то, довольно подло», — заметила Фредерика. «Да, сейчас я это понимаю, — ответил Найджел Ривер. — Но тогда было чертовски смешно, слушать, как он там заливается, кричит о помощи, ну чертовски смешно!» И он засмеялся, запрокинув голову, ни капельки не смущаясь, что Фредерика даже не улыбнулась.

Он высадил её у Ньюнэма. Уже стемнело. Она подставила лицо — в благодарность за день, из любопытства, по привычке. Он коснулся ладонью её щеки, как касался демона вопиящего, и быстро провёл сухими, тёплыми губами по скуле и переносице, и сказал: «Рановато пока», с некой вескостью, словно стояли за этим правила, ей неизвестные; впрочем, какие тут могут быть правила?..

Когда она в следующий раз пришла на чай к Рафаэлю, там был Винсент Ходжкисс. Винсент был частым гостем, но обычно, стоило ей прийти, сразу раскланивался. Она не знала точно (хотя после провала «Комоса» они перекинулись несколькими словами), помнит ли он, кто она такая и как они познакомились в Сент-Мари-де-ла-Мер на том давнем пикнике, на залитом солнцем пляже. Но сегодня он вдруг обратился к ней напрямую — значит, прекрасно помнит и её, и обстоятельства первой встречи.