Живая вещь

Фредерика не была Марселем Прустом, который растворил поцелуй Альбертины во многих страницах перекрёстных психологических и эстетических отсылок, самокопаний, сравнений с другими поцелуями… У неё просто перехватило дыхание, она впитывала ощущения; прикоснулась пальцами к его тёмным волосам и обнаружила, что они жёстче, чем она представляла. Его поцелуй она описала про себя словом «чуточный» — тревожно и быстро, как птичка, он клюнул её в уста. Фредерика выдохнула: «Ну пожалуйста…» — и крепко стиснула его худое тело; и здесь неожиданность — он весь какой-то непрочный, кости его словно обмякли, руки холодные, неуверенные. Голова его вновь робко и порывисто, по-птичьи, склонилась к ней, веки стиснуты, как у святого мученика, — и снова тонкие, нервные губы в нерешительности, как-то бесцельно, скользнули по её губам. Фредерика чуть было не сказала: «Я тебя люблю», но подумала, что это будет слишком, отпугнёт, поэтому просто назвала его по имени, собственный голос громко раздался в ушах: Рафаэль, Рафаэль…

— Нет, ничего не выйдет, — сказал он. — Я не могу…

Не могу что? Любить? Не могу связывать себя отношениями? Не владею любовными ухватками? Не интересуюсь женщинами (бывает ведь и такое!)?

— Ну пожалуйста, — взмолилась она, — пожалуйста, побудь со мной…

— Фредерика… — начал Рафаэль и повёл её к дивану (или она его повела — непонятно было, чьи ноги первыми зыбко шагнули в том направлении).

Они сели рядом, держась за руки. Лицо Рафаэля приняло задумчивое выражение.

— Ты чудесно выглядела в вечернем платье, в тот вечер, с Аланом. Ты, конечно, не красавица в классическом понимании, но когда я тебя увидел…

Это ты — красавец, хотелось сказать Фредерике. Я люблю тебя. Но такая прямота, пожалуй, сейчас опасна. Она погладила его руку, вяло лежащую в её руке. Может, она и сумела бы пробудить его от сонной, тревожной застылости — будь она постарше, помудрее или не настолько влюблённой? С мужчинами, которые сами не знали, что делать, она никогда не умела обращаться. Вспомнила: на балу кто-то давеча похвалил её за то, что она не пытается вести в танце; ах да, всё тот же Найджел Ривер… Не лучше ли уйти? Она повернулась к Рафаэлю — на лице у него застыло страдальческое выражение — и поцеловала в уголок глаза, в уголок губ, — рот его вдруг дёрнулся — от чего? От сдерживаемого отвращения? От инертного удовольствия? Она поднялась:

— Мне пора. Можно я приду ещё?

— Конечно. Непременно. — Глаза закрыты. — Прости меня. У меня сегодня такой день…

— Пожалуйста, не извиняйся. Мне бы не хотелось… ты для меня — самое главное.

— Спасибо. — А сам не сдвинулся с места.

Она ретировалась.

25 Культура

Введение в должность проректора нового Северо-Йоркширского университета состоялось в сентябре (причём в ту же неделю, когда парламент созвали для обсуждения надвигающегося Суэцкого кризиса, когда была создана Ассоциация пользователей Суэцкого канала, а президент Эйзенхауэр заявил, что Соединённые Штаты не будут участвовать в войне на Ближнем Востоке). Новый университет, на тот момент состоявший из трёх уже достроенных зданий с будущим внутренним двором, находился поодаль от старинного особняка Мэттью Кроу и изрядно вдавался в вересковую пустошь. Добраться до новых зданий можно было по дорожке, частию окончательно замощённой, частию одетой временными мостками, наброшенными поверх вспахтанной грязи, кругом же было перекопанное поле. Было несколько подъездных дорог, по которым с грохотом проезжали грузовики и бетономешалки в пыли и струйках торфяной грязи. Строилось ещё с полдюжины одинаковых зданий из сборных конструкций — в них студентов будут обучать и незамысловато-сытно кормить. Те три здания, что были уже готовы, представляли собой громоздкие шестиугольные башни из тёмных бетонных плит; между ними образовывался внутренний двор, выложенный голубоватой искусственной брусчаткой. У двух башен была общая стена-перегородка, третья стояла отдельно. По задумке они должны были навевать (и навевали) воспоминания о северных крепостных башнях из жернового песчаника, куда более древних, чем приятный, вдоль горизонта вытянутый невысокий фасад Лонг-Ройстона, однако же видом вышли и новее, и грубее, чем он. Освещение в башнях — по крайней мере, если смотреть снаружи — было задумано как-то странно. Оконное остекление было настолько обширным, что взор, с лёгкостью проникая внутрь, различал большие спиральные лестницы и некие пространства, чуть ли не во всю башню шириной, но слишком щедрые эти окна почему-то чередовались с глубоко утопленными узенькими бойничками. Архитектор, йоркширец Стэнли Маррен, утверждал, что вдохновлялся величественным, массивным фасадом Хардвик-Холла, в котором, как говорили, «больше стекла, чем камня»[190].