Живая вещь

И именно из-за этих последних, бесчувственно-язвительных слов взгляд Фредерики возвратился к Александру: он улыбнулся. Без какого-либо стеснения или злости, просто устало и тепло, он улыбнулся! Фредерике захотелось крикнуть: «Я люблю тебя, Александр!» — но его рука была в руке Мартины, и не просто была — поглаживала кончики её пальцев.

Позднее, когда стали появляться рецензии на пьесу, она осмыслила всё происшедшее тщательнее. Критики из серьёзных изданий в основном были настроены враждебно по отношению к Александру, к Лоджу и Гринуэю — помягче. Были те, кто писал на волне новых «сердитых» настроений, раззадорясь от пьесы Джона Осборна «Комедиант», — они готовы были упрекнуть Александра в том, что темой его пьесы стало искусство, а не жизнь, прошлое, а не современность, индивид, а не общество. Да и сам Ван Гог, по их мнению, не сегодняшний театральный герой. Ван Гог — любимец обычных, заурядных людей. Тони Уотсон написал для «Кембриджского обозрения» в этом духе длинную залихватскую статью, разыскав и ловко использовав брошенные Рафаэлем Фабером отсылки к Арто и Хайдеггеру.

Она обдумала ещё раз доводы Рафаэля. Не «вот таким мне нравится это видеть», а «вот такое оно есть» — привёл он слова Рильке, — и было в этом правильное, мудрое, то, что она в Рафаэле любила. Но что-то уже изменилось: под конец своего последнего года в Кембридже она всё чаще стала видеть Рафаэля не через призму влюблённости, а именно таким, какой он есть. Об Александре он рассудил, даже не попытавшись его понять, — и Фредерика, любившая до сих пор Рафаэля безоговорочно, готовая интересоваться и восхищаться им бесконечно, — теперь совлекла с Рафаэля нимб правоты. В мысленном с ним споре она язвительно цитировала ему из Нового Завета, который он не признавал священной книгой: «Не судите, да не судимы будете», или притчу о сучке и бревне: ага, сучок замечаешь в чужом глазу, а у себя не видишь бревна. Напустился на Ван Гога — мол, художник пребывал во власти теорий, — а сам разве не отдаёшь дань всяческим теориям? Высказался против «личного» в живописи и слове, а сам пишешь — о потаённом, глубоко личном, сокровенном! Эти мысли-споры могли длиться часами. Стоит только дать волю осуждению, и оно начинает копиться, без роздыха и пощады. Одно из последствий этого душевного переворота: получив из журнала «Вог» приглашение на обед в гостинице «Гайд-парк» для двенадцати финалисток конкурса, Фредерика с радостью подтвердила, что будет.

Две или три недели после премьеры «Соломенного стула» она была влюблена в Александра, прямо как в былые времена. Но она перетерпела это, будто известную женскую невзгоду или приступ морской болезни — словом, как неизбежную напасть. Она слишком хорошо помнила, как сплелись на ресторанной скатерти пальцы… Когда пришло приглашение из журнала, она подумала: не написать ли заодно Александру, не предложить ли встретиться? И возможно, написала бы — не проезжай мимо Кембриджа вновь, в самый подходящий момент, Найджел Ривер и не пригласи он её: «Давай как-нибудь пошатаемся вместе по Лондону, если будешь там по делам». Договорившись с лондонской знакомой, что переночует у неё накануне обеда, Фредерика отправилась ближе к вечеру в Лондон на поезде, волнуясь о том, как бы успеть купить шляпку (наверняка положенную по этикету «Вог»!). Думала она со смутой и о предстоящей встрече с Найджелом Ривером. Александр вновь потускнел, запрятался в одном из кармашков её души, как старинная, маленькая, но ценная монетка.

29 Лондон